сбудутся. Если у толкователя есть хоть капля здравого смысла, он загодя внушит клиенту, что объяснение сна изменяет связанную с ним реальность. Что сон только тогда сбывается, когда о нем никто не знает. Истолковать сон — то же самое, что подсмотреть карты партнера, а потом взять и признаться в этом. Понятно, что карты придется пересдать:
— А если подсмотреть и промолчать? — спросил я. — Тогда выигрыш обеспечен?
— Не совсем так, — охотно объяснила мне современная пифия или сивилла (подозреваю, что оба определения не совсем верны, но лень уточнять) Нина Волконская — она же Инна Платонова, моя теперь уже бывшая жена.
Когда Инна всерьез занялась толкованием снов и стала брать за это деньги, мы оба решили, что ей удобнее пользоваться псевдонимом. К тому же дворянская фамилия внушает клиентам доверие.
— В картах, — продолжила она, — там, конечно, почти наверняка. А тут чуточку сложнее. Судьба, видишь ли, играет с нами в особые карты. И правила игры меняет по собственному усмотрению. И вполне возможно, что она иногда нарочно позволяет заглянуть ей через плечо. Чтобы внушить нам ложную уверенность, а потом наградить или покарать по собственному усмотрению. Мало только увидеть, надо еще и правильно истолковать. Для этого и нужны мы, профессионалы.
Инна — настоящий профессионал. Что бы я ни думал о сути ее занятия, не могу не признать: дело свое она знает. И, между прочим, неплохо зарабатывает. Еще когда мы жили вместе, она приносила в дом больше, чем я. Пусть ненамного, но все-таки больше. Теперь же, судя по дорогой одежде и ухоженному виду, она процветает. И вполне может без моей помощи прокормить не только Виталия, но и своего нынешнего мужчину. Тем более что ее нынешний мужчина, несостоявшийся юрист и еще менее состоявшийся художник, не мог бы прокормить даже себя.
Часы показывали десять минут второго, и мы с Инной сидели в том самом уличном кафе-мороженое, где когда-то они с Майей вели переговоры по поводу меня, а совсем недавно Горталов доказывал, как мало я стою (в долларах и евро) в сравнении с ним. Сидели, пили ставший уже традиционным кампари с апельсиновым соком, курили и говорили о снах. Как было справедливо замечено кем-то из мудрецов, слова нужны нам для того, чтобы скрывать свои мысли. Что я и делал вот уже полтора часа кряду. То есть умело скрывал от толковательницы снов свой главный, заветный сон, увиденный сегодня ночью, после которого мне захотелось увидеть Инну. Увидеть и убедиться, что я не до такой степени сошел с ума, чтобы хотеть вернуться к ней наяву.
И я увидел.
И убедился.
Она прекрасно — лучше, чем прежде, — выглядела, приветливо мне улыбалась, умно говорила, но ни единой нити нежности не протянулось между нами, и даже когда страстный тенор по радио завыл неизменное французское: «Ностальжи: Ностальжи: Ностальжи: « — никакой ностальгии по нашему совместному прошлому я не испытал. И радовался этому, потому что был уверен: Инна что-то заподозрила, что-то уловила в моем голосе, когда я попросил о встрече — как ни крути, она знает меня лучше, чем я сам, проницательность у нее чудовищная, неспроста же и толкование снов, — и теперь наверняка лелеяла мысль под видом утешения отомстить мне, ею пренебрегшему и ее променявшему на другую:
Добавлю, что еще в прежней нашей жизни было у меня чувство, что рассказанный и истолкованный Инной сон становится уже не моей, а ее собственностью, что с каждым истолкованным ею сном я в каком- то смысле становлюсь беднее, а она словно бы наживается на мне, и поэтому самые лучшие, самые заветные сны я от нее предпочитал утаивать. И теперь поступил так же и пересказал ей другой, неглавный сон — тот, который приснился мне после того, как в моем первом сне Инна обняла меня и (во сне) я уснул.
Вкратце содержание этого сна во сне было таково.
Где-то в темных закоулках не то теле-, не то киностудии мы — я и еще трое молодых людей, которых я не узнаю, не вижу их лиц, но по логике сна вроде бы с ними знаком, — встречаем Андрея Обручева. Почему именно на киностудии, никаким разумным образом я объяснить не могу. Никогда мы не имели ничего общего с кино — и Андрей в отличие от меня даже страстным поклонником важнейшего из искусств не был. Во сне, однако, Андрей кинознаменитость типа Никиты Михалкова, и притом ему во сне явно за сорок, он седой и усатый, мы же четверо — совсем молоды и зубасты, мы буквально набрасываемся на него с какими-то страстными упреками, в чем-то его бесконечно уличаем — и во время долгого блуждания по закоулкам этой (пусть будет) киностудии, и позже, в просмотровом зале, где он, как бы пытаясь перед нами оправдаться, показывает нам на небольшом экране, расположенном почему-то под самым потолком зала, фрагменты своего еще не смонтированного фильма. Никакого впечатления о содержании этих фрагментов у меня не осталось, помню только, что они были очень яркие, словно рекламные ролики, и сравнительно короткие.
Потом мы опять идем куда-то с Андреем, но уже вдвоем, и о чем-то беспрерывно говорим, теперь более миролюбиво. И оказываемся на каком-то странном возвышении типа недостроенного дома — непонятно, как мы на него взобрались, поскольку никаких лестниц или лесов нет, и спуститься вниз можно, только спрыгнув с довольно большой высоты на кучи щебня. И почему-то здесь, наверху, оказывается целое тепличное хозяйство, и его владелица демонстрирует собравшимся новые сорта помидоров. Один из них назван в честь какого-то молодого человека — моего ровесника и, кажется, коллеги, то есть имеющего во сне отношение к кино (похоже, мы оба все же не режиссеры, но сценаристы), а новый, только что выведенный, еще не имеет имени, и надо его в честь кого-нибудь назвать. Кажется, все присутствующие, включая и моего спутника, уже удостоены этой чести, так что единственным кандидатом оказываюсь, естественно, я. Владелица тепличного хозяйства спрашивает мое имя, и во сне я называю его, причем, что меня больше всего удивляет, называю не какое-то вымышленное или просто чужое, а свое собственное имя и свою фамилию — Сергей Платонов, — и кто-то радостно повторяет мои имя и фамилию вслух, и мне показывают кустик с красными крупными помидорами, перед которым должны вкопать табличку с моим именем и моей фамилией.
Внезапно все рушится: вмешивается Обручев, он отводит хозяйку в сторону и просит дать помидорам чье-нибудь другое имя, мне же говорит, когда мы остаемся с глазу на глаз, что это ничего не значит — дать имя какому-то помидору, надо сперва завоевать себе имя, добиться того, чтобы «Сергей Платонов» что-то значило для всех этих людей, которые на самом деле вовсе не любители помидоров, а то ли киношные, то ли литературные критики, и только потом позволить что-то своим именем назвать: Говорит он очень веско и убедительно, я уже не обижаюсь на него, и когда он пытается спрыгнуть с этой верхотуры вместе с какой-то женщиной, лица которой во сне я рассмотреть не успеваю, я любезно показываю ему на пожарную лестницу, каким-то чудом возникшую за время нашего разговора в противоположном конце возвышения, и он соглашается ею воспользоваться:
— На этом все и кончается, — сказал я. — И я не стал бы тебе этот сон пересказывать и просить истолковать, если бы не эта маленькая подробность с фамилией и именем. За весь сон ни разу — по крайней мере мне кажется, что ни разу, — не называл я себя по имени и фамилии, и никто вообще не произносил чьих-либо имен и фамилий — и тот же Обручев был в моем сне зрительно Обручевым, я считал его Обручевым, но при этом ни по фамилии, ни по имени-отчеству ни сам я, ни многочисленные персонажи моего сна его не называли. Мои же имя и фамилия прозвучали как-то подчеркнуто ярко, словно ради них вся эта фантасмагория и накручивалась.
— Так оно и есть, — живо согласилась со мной Инна. — Ты совершенно правильно интерпретируешь увиденное. Хотя и недостаточно полно. Само начало сна, когда ты идешь вслед за Обручевым вместе с другими молодыми людьми, равными тебе по положению — возможно, твоими школьными или институтскими друзьями, — уже проявляет твое тайное желание выделиться из толпы, оказаться на равных с кем-то, кто отмечен, выделен, обособлен. И когда ты оказываешься с ним, знаменитым, вдвоем, это знаменует начало твоего подъема. И, само собой, непонятное возвышение без лестниц и лесов — это уже настоящее достижение, признание, завершающееся, как и следовало ожидать, специальной церемонией присвоения твоего имени чему-то — в данном контексте не важно, чему именно, хотя ярко-красный цвет помидоров не случаен — это цвет победы, цвет твоего триумфа. Однако подсознательно ты знаешь, что триумфа еще не заслужил, именно поэтому тебе приходится самому называть свое имя — иначе его назвали бы и без тебя — и именно поэтому Обручев отговаривает тебя принять это почетное, но незаслуженное предложение. Обручев, кстати, не случайная фигура: он выше тебя ростом и старше тебя во
