же предпочесть водку. После нее спишь как убитый.
Один сон был страшный, но притом довольно забавный: будто я был правой рукой самого Сталина. Только Сталин почему-то жил в наше время и был очень крупным, в масштабе страны, уголовником. А я его правой рукой. Я должен был покупать для него оружие, но потратил деньги на девок и вино, а когда Сталин и его подручные пришли ко мне домой, притворился, что ничего не помню: похитили, мол, сделали укол (показал след укола на руке), держали где-то в бессознательном состоянии, а потом подбросили обратно. Сталин не рассердился на меня, а обнял и потрепал по-дружески за ухо. И мы ходили с ним долго в обнимку, как лучшие друзья. Он был такой веселый, добрый, только зубы у него были стальные, и я во сне про себя знал, что, если он узнает правду, мне не жить:
Но особенно тягостен и неприятен был сон, приснившийся мне в последнее утро.
Снилось мне, что из левого рукава моего пиджака вылетела оса. Пчелы меня никогда не кусали, а оса укусила однажды, два года назад, когда мы были с Майей в деревне. Это было довольно больно, я помню эту боль до сих пор. Поэтому, когда оса из моего сна вылетела из левого рукава, я тут же стащил с себя пиджак. Вдруг там целое гнездо ос? Однако больше из пиджака никто не вылетел. Напротив: та единственная, уже вылетевшая оса вернулась, словно мой пиджак чем-то особенно привлекал ее, и влетела — на этот раз в правый рукав. Я как следует встряхнул пиджак, и оса снова вылетела из него и стала летать по комнате. При этом она увеличилась в размерах, у нее появилось какое-то подобие клюва, сделанного, как мне показалось, из серой пластмассы, и в полете она кроме жужжания издавала какие-то жалобные квакающие звуки. В конце концов оса мне надоела, и я решил ее раздавить. Я бросил в нее тапком с правой ноги — и она упала прямо в угол комнаты, ушибленная, но еще живая. И тогда я вытянул левую ногу (в тапке) и наступил на осу. Но в тот момент, когда я стал давить осу ногой, я вдруг увидел, что это вовсе не оса, а белая голубка. Довольно противная с виду, грязноватая, тощая, но — голубка, а вовсе не оса. Я, однако, продолжал давить ее, и раздавил, и она умерла, глядя на меня так жалобно, так безнадежно, и из клюва ее вытекло несколько капель отвратительной, красновато-коричневой крови:
Наверное, все-таки лучше было бы не пить.
Но для питья у меня было по крайней мере две причины. Во-первых, я бы просто не выдержал двух суток ожидания и сошел с ума. А во-вторых, только вино могло смыть отвратительный привкус, который остался у меня после двенадцати часов, проведенных в кабинете. Это был форменный допрос. Раз за разом Игорь Степанович прокручивал пленку с записью. И раз за разом я должен был комментировать то, о чем мы с Ниной говорили. Объяснять каждую паузу, каждый вздох, каждый смешок. И пересказывать то, о чем мы болтали после того, как пленка в диктофоне кончилась. На всякий случай я пересказывал близко к тексту. Кто знает, не позаботился ли предусмотрительный Игорь Степанович заранее нашпиговать квартиру Нины микрофонами. Он вполне способен на такое.
Все эти двенадцать часов оба мы беспрерывно курили и пили крепкий черный кофе, однако Игорю Степановичу и в голову не пришло покормить меня. А я был слишком горд, чтобы попросить у него. Никогда ничего не проси. Даже если не придут и сами ничего не дадут. Все равно не проси. Очень хочется кушать, но: все равно не проси. Так я и просидел все эти двенадцать часов на одной только гордости да на сигаретах с кофе. Когда я выходил из кабинета, меня мутило и пошатывало, а Игорю Степановичу было хоть бы что. Я же говорю — робот. Дома я выпил бутылку «Мукузани», прежде чем смог проглотить хоть что- то:
Хорошо еще то, что последствия такого пьянства не столь гибельны. Взять хотя бы меня. Глаза у меня ясные, походка твердая, речь связная и рука не дрожит. Может быть, реакция чуть замедленная. Но это только поначалу. Часа через два-три пройдет и это.
А быстрая реакция может сегодня пригодиться. Сто тысяч долларов — не слишком большие деньги для могущественного холдинга. Думаю, что и лично для Игоря Степановича — тоже. Но для какого-нибудь одинокого налетчика или для небольшой банды — добыча завидная. И если, не дай бог, кто-то узнает, что я везу с собой такие деньги, не сносить мне головы. Из холдинга информация вряд ли просочится. А вот с другой стороны: Кто знает: не поделилась ли Нина нечаянной радостью с задушевной подругой? И не захочет ли задушевная подруга воспользоваться удобным случаем? Не предпочтет ли она наличные обманчивым обещаниям лесбийской любви?
Мне нечего было возразить предусмотрительному Игорю Степановичу. Если он окажется прав, он, в худшем случае, потеряет сто тысяч. Если я ошибусь, меня просто пристрелят, чтобы не оставлять свидетеля. Поэтому я только приветствовал меры предосторожности. Десять пачек, по десять тысяч долларов каждая, были уложены в кармашки специального пояса. Пояс я надел на голое тело. Сверху натянул белую футболку, заправил ее в джинсы. Поверх футболки — широкую, на два размера больше, клетчатую рубашку навыпуск. Под рубашкой на брючном ремне — пистолет Макарова в кобуре. В случае чего я не буду расстегивать пуговицы — я рвану полу рубахи левой рукой, а правой выхвачу пистолет. Пуговицы на рубашке пришиты едва-едва, только чтобы на один раз хватило. Даже легкого рывка будет достаточно. Я знаю точно, потому что потренировался немного. И каждый раз пуговицы отлетали с треском. И специальный человек снова пришивал их под надзором господина Горталова. За безопасность операции Горталов нес личную ответственность.
Джип на этот раз вела мой шофер Наташа. Ее повысили в должности: она не только шофер, но и телохранитель. В дороге нас будет сопровождать еще один джип — с охранниками, но в квартиру к Нине со мной пойдет только Наташа. Поэтому на ней тоже рубашка навыпуск и пистолет на поясе в специальной кобуре.
— Вы хоть стрелять умеете? — спросил я, когда мы выехали на загородное шоссе. Сегодня мы были снова на «вы». Горталов не счел нужным скрывать, что в машине установлен микрофон. Для нашей же безопасности, разумеется.
— Я кончила курсы телохранителей! — гордо сказала она.
— Наверняка с отличием.
— А то!
Странно, но теперь, когда мы мчались, хорошо вооруженные и под надежной охраной, приготовления уже не казались мне необходимыми. Что-то сдвинулось в моем мозгу. Черная тень Игоря Степановича не застила больше глаза. И день хоть и пасмурен был и хмур по-прежнему, но не таил в себе больше угрозы. Обычный летний день. Наверное, я все-таки переживу его. И, может быть, даже достигну заветной цели. И стану чем-то большим, чем был до сих пор. Не ради себя самого — мне хватило бы и того, что у меня уже есть, — но ради тебя, Майя. Не верь рекламе: это не они, это ты достойна самого лучшего.
— Не спешите, — велел я Наташе. — Лучше немного опоздать, чем приехать раньше времени. Пусть она беспокоится, приедем мы или нет. А нам беспокоиться не о чем.
— Вы психолог, босс.
— Я просто старый. И мудрый. И знаю наперед, что ждет каждого из нас.
Наташа промолчала. Она не смотрела на меня. Она вела машину. А то, что она улыбалась при этом, — так улыбаться никому не запрещено. Надеюсь, видеокамеру в машине Горталов не догадался установить.
Да, так я это решила назвать. Ты уже не вздыхай, не морщись, Сереженька — я заранее представляю, как ты поморщишься, когда увидишь это слово на бумаге, — ты уже научился не морщиться и не краснеть, выговаривая вслух эти неприятные слова: гомосексуалист, лесбиянка, педофилия, онанизм, — но видеть их изображенными на бумаге тебе до сих пор неприятно, правда? Будто тебя самого может кто-то заподозрить в онанизме или гомосексуализме. Я, между прочим, сама некоторых таких слов не люблю и сейчас, когда писала, два раза подряд сделала одну и ту же ошибку: вместо «гомосексуализм» написала «гомосекусализм» — и даже когда об этом стала тебе рассказывать, то и тогда снова ошиблась. Не хотят мои руки правильно нажимать на клавиши, никак не хотят. Хотя вообще-то у меня очень точные, очень умелые руки. И очень нежные. Даже в полной темноте мои умелые руки с первой попытки находят клитор незнакомой женщины и сами, без моей подсказки, делают все как нужно.
Тебе не нравится слово «клитор», миленок? Но почему? Ведь это принадлежность женского тела, а ты у нас такой прямой, такой усердный гетеросексуал.
Вот и опять мои руки шалят и делают ошибки. И компьютер мой тоже ошибается: подчеркивает слово
