— Хорошо, посмотрим.
Во время фильма она все время наблюдала за мной: смеюсь я или нет. Сначала я смеялся излишне громко. Затем, устав, перестал смеяться совсем. К концу фильма ее терпение иссякло. Она начала даже легонько подталкивать меня локтем в тех смешных местах, где следовало смеяться. Как только включили свет, она набросилась на меня.
— Вот видите? Я была права. Вам не понравилось?
— Мне очень понравилось.
— «Очень понравилось». Так я и поверила. А теперь скажите правду.
— Я уже сказал. Мне понравилось.
— Но вы не смеялись. Вы сидели с таким лицом… — Наталья попыталась изобразить меня, — и ни разу не улыбнулись.
— Я никогда не смеюсь, когда мне весело, — сказал я.
— О да, возможно! Это английский обычай никогда не смеяться?
— Англичане никогда не смеются, если видят что-нибудь забавное.
— Думаете, я вам поверила? Тогда вот что я вам скажу: ваши англичане сумасшедшие.
— Ваше замечание не очень оригинально.
— А должны ли мои замечания быть такими уж оригинальными, мой дорогой сэр?
— Когда вы со мной, то да.
— Ненормальный!
Мы немного посидели в кафе возле Зоологического сада и съели по мороженому. Оно было с комками и слегка отдавало картошкой. Вдруг Наталья заговорила о своих родителях.
— Я не понимаю, почему в современных книгах пишут, будто мать и отец непременно должны ссориться с детьми. Для меня ссора с родителями просто невозможна. Невозможна.
Наталья пристально взглянула на меня: поверил или нет? Я кивнул.
— Абсолютно невозможна, — повторила она торжественно. — Ведь я знаю, что родители меня любят. Поэтому они думают не о себе, а о том, что лучше для меня. Вы знаете, моя мать — слабая женщина. Иногда ее мучают ужасные головные боли. И тогда я, конечно, не могу оставить ее одну. Очень часто, когда мне хочется пойти в кино, или в театр, или на концерт, она ничего не говорит, но я смотрю на нее и вижу, что ей нехорошо, и тогда я говорю: нет, мне не хочется, я не пойду. Я ни разу не слышала от нее ни одного слова жалобы. Никогда.
Теперь, отправляясь к Ландауэрам, я тратил две марки пятьдесят пфеннингов на розы для ее матери. И не напрасно. Когда мы с Натальей уходили, у фрау Ландауэр ни разу не было головной боли.
— Мой отец всегда стремится, чтобы у меня было все самое лучшее, — продолжала Наталья. — Он хочет, чтобы я говорила: «Родители у меня богатые, мне не нужно думать о деньгах». — Наталья вздохнула. — Но я другая, я всегда жду плохого. Я знаю, как сейчас обстоят дела в Германии, и мой отец может внезапно потерять все. Ведь так уже было однажды. Перед войной у отца была большая фабрика в Позене. Начинается война, и ему приходится уехать. Завтра то же самое может случиться здесь. Но мой отец — такой человек, ему все едино. Он может начать с одного пфеннинга и работать до тех пор, пока все не вернет.
— Поэтому, — продолжала она, — я хочу бросить школу и заняться изучением чего-нибудь полезного, чтобы уметь зарабатывать себе на хлеб. Я не знаю, сколько еще родители будут при деньгах. Мой отец желает, чтобы я поступила в университет. Но теперь я поговорю с ними и спрошу, не могу ли я поехать в Париж и заняться живописью. Если научусь рисовать, может быть, проживу на это, а еще пойду на кулинарные курсы. Вы знаете, я не умею готовить даже самых элементарных вещей.
— Я тоже.
— Для мужчины это не так уж важно, я считаю. Но девушка должна быть готова ко всему. — Если я захочу, — добавила Наталья серьезно, — я уеду с человеком, которого люблю, и буду жить с ним, даже если мы не сможем пожениться, это не имеет значения. Но тогда я должна уметь все делать, понимаете? Недостаточно просто сказать: «У меня ученая степень». — А он возразит: «А где мой обед?»
Последовала пауза.
— Вас не шокируют мои слова? — вдруг спросила Наталья, — что я буду жить с человеком не расписанной.
— Нет, конечно, нет.
— Поймите меня правильно, пожалуйста. Я не восхищаюсь женщинами, которые меняют мужчин, как перчатки, — вот так, — Наталья сделала недовольный жест, проиллюстрировав свои слова, — они просто ненормальные, я так считаю.
— Вы не думаете, что женщина может позволить себе менять свои решения?
— Не знаю. Я не разбираюсь в этих вопросах… Но это ненормально.
Я проводил ее домой. У Натальи была привычка дойти до самого порога, а затем стремительно пожать руку и юркнуть в дом, хлопнув дверью перед вашим носом.
— Вы мне позвоните? На следующей неделе? Да?
Я еще слышу ее голос. Но вот дверь хлопнула — она ушла, не дожидаясь ответа.
Наталья избегала всяких контактов — прямых или косвенных. Например, не любила болтать со мной на пороге. Я заметил, что она всегда старается за столом сесть напротив. И не выносила, когда я подавал ей пальто.
— Мне ведь еще нет шестидесяти, мой дорогой сэр!
Если при выходе из кафе или ресторана она видела, как я скольжу взглядом по крючку, на котором висело ее пальто, она мгновенно бросалась к нему и несла его в угол, как зверь свою добычу.
Однажды вечером мы пошли в кафе и заказали две чашки шоколада. Когда его подали, мы обнаружили, что официантка забыла ложечку для Натальи. Я потягивал свой шоколад, а потом помешал его. Казалось естественным предложить мою ложку Наталье, и я был удивлен и слегка раздражен, когда она с досадой отказалась от нее. Ей претил даже такой неощутимый контакт с моими губами.
Наталья купила билеты на концерт Моцарта. Но вечер не удался. В строгом Коринфском зале было прохладно, глаза слепили традиционные софиты. Блестящие деревянные стулья были аскетически жесткими. Публика взирала на происходящее, как на религиозный обряд. Ее твердолобый, напыщенный восторг давил как головная боль: я не мог ни на секунду отвлечься от этих беспросветно серьезных лиц. И, несмотря на музыку Моцарта, никак не мог отделаться от мысли: «Что за нелепое времяпрепровождение!»
Я возвращался усталым и угрюмым, что привело к небольшой размолвке с Натальей. Началось с того, что она заговорила о Хиппи Бернштейн. Именно Наталья подыскала мне работу у Бернштейнов: они с Хиппи ходили в одну и ту же школу. Несколько дней назад я дал Хиппи первый урок английского.
— И как она вам понравилась? — спросила Наталья.
— Очень понравилась. А вам?
— Мне тоже… Но у нее есть два больших недостатка. Вы, наверное, их еще не заметили?
Поскольку я не отозвался, она серьезно добавила:
— Вы знаете, я бы хотела, чтобы вы мне честно сказали, в чем мои недостатки.
В другом настроении вопрос показался бы мне забавным и даже трогательным. Но сейчас я подумал: «Напрашивается на комплимент», — и огрызнулся:
— Не знаю, что вы имеете в виду, говоря о недостатках. Я не сужу о людях по их оценкам за четверть. Лучше спросите кого-нибудь из своих учителей.
На несколько минут она замолчала. Но затем снова заговорила. Прочел ли я что-нибудь из ее книг?
Я ничего не прочел, но сказал:
— Да, Якобсена «Фру Мария Груббе».
И что я о ней думаю?
— Очень хорошая книга, — буркнул я, чувствуя себя виноватым.
Наталья пристально посмотрела на меня.
— Боюсь, вы очень неискренни. Вы не сказали главного.
