получили на одиннадцать мест больше. В Берлине перевес в их пользу составил более 100 000.[42] —«Вот видите, — сказал я фройляйн Шрёдер, — это ваших рук дело». Мы все-таки заставили ее сходить в пивную на углу и проголосовать, в первый раз за всю ее жизнь. И вот теперь она была в совершеннейшем восторге, как будто поставила на призовую лошадь: «Герр Норрис! Герр Норрис! Вы только подумайте! Я сделала так, как вы мне велели; и все вышло в точности по вашим словам! Жена консьержа, она, знаете, такая вечно вся из себя, и за выборами она следит уже не первый год, и вот она была уверена, что на этот раз наци выиграют еще миллион голосов. Ну, я вам скажу, я над ней и посмеялась. „Ага, фрау Шнайдер! — сказала я ей. — Вот видите, я тоже кое-что понимаю в политике!“»
В первой половине дня мы с Артуром заглянули на Вильгельмштрассе, в штаб Байера, «дабы вкусить свою толику, — как выразился Артур, — от плодов победы». Складывалось впечатление, что точно такая же идея пришла в голову еще нескольким сотням человек. Вверх и вниз по лестнице шли толпы настолько густые, что мы вообще с трудом прорвались в здание. Настроение у всех было самое радужное, люди перекрикивались, поздравляли друг друга, свистели, пели. Пока мы пробирались вверх по лестнице, навстречу нам попался Отто. И от восторга едва не вывернул мне руку.
С ним было с полдюжины приятелей. Каждый из них пожал мне руку, тепло и искренне, как брату, которого сто лет не видел. Тем временем Отто крепко, этаким медведем-подростком, обнял Артура: «Ба, Артур, старая ты калоша, и ты здесь? Вот это да! Вот это здорово! Так и врезал бы тебе на радостях, да так, чтоб своих не узнал!»
И он по-дружески угостил Артура хуком в ребра: у Артура перехватило дыхание. Стоявшие вокруг сочувственно засмеялись. «Наш старый добрый Артур!» — воскликнул во весь голос один из приятелей Отто. Имя услышали, подхватили, стали передавать из уст в уста. «Артур… кто такой Артур? Да брось, ты что, не знаешь Артура?» Нет, они его не знали. Впрочем, это было и не важно. Возникло имя, и в нем, как в фокусе, вспыхнуло ликование всех этих радостных и возбужденных молодых людей; оно просто попало в кон. «Артур! Артур!» — подхватили со всех сторон. Кричали уже и на лестничной площадке наверху, и внизу, в холле. «Артур пришел!» — «Да здравствует Артур!» — «Артура! Артура!» В одну минуту поднялась настоящая буря. Из сотни глоток разом рвались теперь приветственные клики, неудержимые, громоподобные, как бы и в шутку, но как бы и всерьез. Потом вступила еще целая сотня голосов и еще. Старая ветхая лестница дрогнула; с потолка упал отслоившийся кусочек штукатурки. Звук в этом замкнутом пространстве реверберировал с кошмарной силой; толпа сама не ожидала, что она в состоянии произвести такой шум, и возбудилась пуще прежнего. С улицы хлынул могучий, судорожный, нарастающий с каждым мгновением вал желающих причаститься невидимому объекту всеобщих восторгов. Волна поклонников Артура локтями прокладывала себе дорогу вверх по лестнице только для того, чтобы сшибиться с другой, встречной волной, которая катилась сверху. И каждый хотел дотронуться до Артура. Его безостановочно лупили по спине, он вздрагивал и втягивал плечи. Его взялись было качать, но неудачно, и дело едва не кончилось падением через перила, головой вперед. С него сшибли шляпу. Мне удалось ее спасти, и я с минуты на минуту ждал, что вот сейчас настанет очередь парика. Хватая воздух ртом, Артур пытался, как умел, остаться на высоте положения: «Благодарю вас… — лепетал он. — Весьма польщен… право, не заслужил… о господи! О боже ты мой!»
Его могли бы и впрямь серьезно помять, если бы Отто и его приятели силой не проложили ему дорогу на верхнюю лестничную площадку. Их могучие тела разбрызгивали перед нами толпу, а мы изо всех сил спешили следом. Артур вцепился мне в руку, разом испуганный и скромно зардевшийся от удовольствия. «Ты только представь себе, Уильям, они все меня знают», — задыхаясь, шепнул он мне на ухо.
Но толпа с ним еще не наигралась. Добравшись до двери в штаб, мы оказались в самой выгодной позиции для того, чтобы нас смогла лицезреть вся столпившаяся внизу, втиснувшаяся в лестничный пролет людская масса. Они увидели Артура, и здание потряс еще один кошмарный приветственный вопль. «Пусть скажет речь!» — завопил кто-то. «Речь! Речь! Речь!» Стоявшие на лестнице принялись ритмично скандировать и топать ногами; тяжелая поступь их башмаков была ужасна, как ход колоссального поршня. Казалось, если Артур не сделает хоть что-нибудь, чтобы их угомонить, лестница просто рухнет.
В решающий момент распахнулась дверь штаба. Это был Байер, собственной персоной, — он вышел посмотреть, из-за чего на лестнице шум. Улыбчивым взглядом снисходительного к детским шалостям директора школы он разом окинул всю сцену, и она явно его позабавила. Рев толпы ничуть его не смутил; дело привычное. Он улыбнулся и пожал руку перепуганному и совершенно сбитому с толку Артуру, возложив ему на плечо уверенную отеческую длань. «Людвиг!» — заревели зрители. «Людвиг! Артур! Речь!» Байер рассмеялся и одним-единственным добродушным жестом поприветствовал их и объявил митинг закрытым. И развернулся, чтобы препроводить нас с Артуром в штаб. Шум снаружи постепенно стих, распавшись на пение, на отдельные шутливые выкрики. В самом штабе зажатые между кучками отчаянно спорящих между собой мужчин и женщин машинистки искренне старались сосредоточиться на работе. Стены были сплошь оклеены сводками новостей с результатами выборов. Мы протиснулись в маленький кабинет Байера. Артур тут же опустился на стул и принялся обмахиваться своей чудом уцелевшей шляпой.
— Нет, ну надо же… бог ты мой! Вот уж, что называется, попал в водоворот истории; еле выбрался. Нет, это и в самом деле красный день календаря для нашего общего дела.
Взгляд Байера остановился на нем: живо, заинтересованно и как будто даже с легкой толикой удивления:
— А что, вас это удивляет?
— Ну — э — должен признать, что я никак, даже в самых радужных мечтах, не осмеливался надеяться на столь решительную — э — победу.
Бауэр одобрительно кивнул:
— Да, вышло и в самом деле неплохо. Но как мне кажется, было бы неразумно преувеличивать значимость нашего успеха. Нам сыграл на руку целый ряд факторов. Хотя сам по себе факт, конечно, как это по-вашему, симптомический?
— Симптоматический, — тихо кашлянув, поправил его Артур. Его голубые глаза нервически бегали по грудам бумаг на рабочем столе Байера. Байер одарил его лучезарной улыбкой:
— Ах да, конечно. Симптоматический. Он симптоматичен с точки зрения того этапа, на котором мы в данный момент находимся. Мы еще не готовы перебраться на ту сторону Вильгельмштрассе, — он пренебрежительно махнул рукой в сторону Министерства иностранных дел и резиденции Гинденбурга. — Нет. Еще не готовы.
— Как вы думаете, — спросил я, — это действительно означает, что наци сходят со сцены?
Он покачал головой: решительно и твердо:
— К сожалению, ничего это не означает. У нас нет повода праздновать победу. Для них это всего лишь временное отступление. Видите ли, мистер Брэдшоу, экономическая ситуация работает на них. Сдается мне, мы о наших друзьях еще много чего услышим.
— Прошу вас, что вы такое говорите, этакая гадость, — суетливо теребя шляпу, проворчал Артур. Его глаза продолжали тайком обследовать стол. Байер проследил за направлением его взгляда.
— А вы не любите нацистов, Норрис?
Его тон был полон этакого веселого изумления. Казалось, именно в данном месте и в данную минуту он отчего-то находит Артура особенно забавным. И я никак не мог взять в толк — отчего. Он подошел к столу и начал как бы между делом перебирать лежащие там бумаги.
— Ничего себе! — возмущенно вскинулся Артур. — Вы что, сомневаетесь? Естественно, я их терпеть не могу. Гнусные типы…
— Ну зачем же так! — Байер, выдержав долгую паузу, достал из кармана ключ, открыл ящик стола и вынул из него тяжелый запечатанный пакет. В его рыжевато-карих глазах плясали чертики. — Позиция совершенно ошибочная. Сегодняшний наци завтра может оказаться коммунистом. Когда они увидят, куда их завела предложенная вождями программа, может статься, их окажется не так уж и трудно переубедить. Вот
