проход. В следующий миг дверь гостиной тихо притворили снаружи, и в замочной скважине щелкнул ключ. Нас заперли.
— Он там, в комнате! — во весь голос и с явной угрозой выкрикнул незнакомец. Послышалась какая- то возня, а затем звук тяжкого удара, как если бы молодого человека с силой швырнули о дверь. Этот последний звук вывел мистера Норриса из ступора. Одним-единственным, на удивление проворным движением он утянул меня за собой в смежную комнату. Там мы и остановились, прямо за дверью, в любой миг готовые к дальнейшему отступлению. Дыхание у него стало тяжелым и прерывистым.
Тем временем незнакомец тряс дверь в гостиную так, словно пытался сорвать ее с петель.
— Ах ты, чертов мошенник! — жутким голосом орал он. — Ну погоди у меня; ну я до тебя доберусь!
Все это было так необычно, что я совершенно забыл испугаться, хотя в человеке за дверью вполне можно было предположить пьяного или буйнопомешанного. Я вопросительно взглянул на мистера Норриса, и тот шепотом поспешил меня успокоить:
— Мне кажется, он сейчас уйдет.
Более всего меня поразило то обстоятельство, что, хотя он и был откровенно напуган, сама эта сцена его ничуть не удивила. Он ответил мне так, словно речь шла о каком-нибудь не слишком приятном, но в то же время вполне заурядном явлении природы — к примеру, о грозе со шквалом. В глазах у него было неспокойное выражение человека, которому есть чего опасаться и который поэтому всегда начеку. Рука его лежала на дверной ручке, готовая захлопнуть дверь при малейшем намеке на реальную угрозу.
Однако мистер Норрис все-таки не ошибся. Незнакомец вскоре устал ломиться в дверь гостиной. Отпустив финальный залп чисто берлинских ругательств, голос удалился. Секундой позже мы услышали, как с оглушительным грохотом захлопнулась входная дверь.
Мистер Норрис облегченно перевел дух.
— Я знал, что надолго его не хватит, — удовлетворенно заметил он. Он не глядя вынул из кармана конверт и принялся им обмахиваться.
— Так это некстати, — проворчал он. — Такое впечатление, что некоторые люди не имеют представления о каких бы то ни было манерах… Мальчик мой, я вынужден самым искренним образом извиниться за этакое беспокойство. Уверяю вас, я даже и предположить не мог…
Я рассмеялся:
— Все в порядке. Было даже забавно.
Мистеру Норрису это, похоже, польстило:
— Я страшно рад, что вы не приняли это близко к сердцу. Не так уж и много найдется людей вашего возраста, свободных от этих нелепых буржуазных предрассудков. Я чувствую, у нас с вами много общего.
— Да, наверное, — ответил я, не слишком, правда, понимая, о каких конкретных предрассудках идет речь и какое они могут иметь отношение к сердитому незнакомцу за дверью.
— Поверьте моему опыту, за всю мою долгую и не лишенную разного рода событий жизнь я не встречал человека, который по своей совершенно непроходимой тупости мог бы сравниться с мелким берлинским лавочником. Заметьте, я ничего не говорю о здешних солидных фирмах. Они-то по большей части ведут себя вполне разумно — более или менее…
Его, похоже, потянуло на откровения, и разговор мог бы и впрямь получиться не лишенным интереса, если бы не щелкнул замок и на пороге гостиной не появился большеголовый молодой человек. Вид его, казалось, совершенно прервал течение мысли мистера Норриса. Манера у него тут же сделалась какой-то расплывчато-угодливой, было такое впечатление, что нас с ним застали с поличным на каком-то странном и совершенно недопустимом с точки зрения общественной морали деянии и извиниться, замять возникшую неловкость можно только путем строжайшего следования нормам этикета.
— Позвольте представить: герр Шмидт — мистер Брэдшоу. Герр Шмидт — мой секретарь и моя правая рука. Вот только в нашем случае, — мистер Норрис нервно хихикнул, — поверьте мне, правая рука прекрасно отдает себе отчет в том, что творит левая.
То и дело нервически покашливая в кулачок, он попытался перевести шутку на немецкий. Герр Шмидт, который шутки явно не понял, даже и не пытался сделать вид, что ему смешно. Однако тут же отпустил в мою сторону этакую доверительную ухмылочку, словно приглашая разделить его презрительно- покровительственное отношение к претензиям работодателя на юмор. На улыбку я не ответил. Шмидт мне был откровенно антипатичен. Он это понял; и мне понравилось, что он это понял.
— Могу я пару минут поговорить с вами наедине? — спросил он у мистера Норриса тоном, откровенно рассчитанным на то, чтобы задеть меня. Его галстук, пиджак и воротничок были безупречны. Я не смог заметить ни малейшего следа той взбучки, которую он, видимо, только что получил.
— Да-да. Э — да, конечно. Разумеется. — Тон у мистера Норриса был несколько обиженный, но вполне смиренный. — Мой дорогой мальчик, вы простите меня — всего на одну минуту? Терпеть не могу заставлять гостей ждать, но дело такое, что совершенно не терпит отлагательств.
Он поспешил через гостиную и исчез за третьей по счету дверью со Шмидтом в кильватере. Шмидт, естественно, собирался посвятить его в детали скандала. Я начал было подумывать о возможности подслушать их беседу, но потом отказался от этой затеи, как от слишком рискованной. Когда-нибудь, когда я узнаю мистера Норриса ближе, я так или иначе все из него вытяну. Мистер Норрис не производил впечатления человека скрытного.
Я огляделся и обнаружил, что комната, в которой я все это время простоял, была спальней. Она была не очень велика и занята почти без остатка двуспальной кроватью, объемистым шкафом и изящной работы туалетным столиком с трельяжем — на столике по росту выстроились бутылочки с духами, лосьонами, антисептическими средствами, баночки питательных и увлажняющих кремов в количестве достаточном, чтобы составить ассортимент приличного парфюмерного магазина. Я поспешно открыл ящик стола. Там не было ничего, кроме двух палочек губной помады и карандаша для бровей. Прежде чем я успел продолжить поиски, в гостиной отворилась дверь.
В спальню суетливо вбежал мистер Норрис.
— А теперь, после столь прискорбной интерлюдии, давайте продолжим наш эксклюзивный тур по личным апартаментам Его Величества. Прямо перед вашими глазами — мое скромное непорочное ложе; мне прислали его из Лондона по специальному заказу. Немецкие кровати всегда казались мне до смешного мелкотравчатыми. Самые лучшие во всей Англии спиральные пружины, мой мальчик. Как вы наверняка уже заметили, я в достаточной степени консервативен, чтобы хранить верность английским простыням и одеялам. От этих немецких мешков с перьями меня мучают кошмары.
Говорил он быстро, изо всех сил стараясь казаться оживленным, но я сразу понял, что разговор с секретарем произвел на него самое тягостное впечатление. Судя по всему, лишний раз возвращаться к визиту незнакомца было бы сейчас совершенно неуместно. Мистер Норрис самым явственным образом давал понять, что не желает говорить на эту тему. Выудив из жилетного кармана ключик, он открыл шкаф и распахнул передо мною дверцы:
— Сколько себя помню, я всегда придерживался правила: на каждый день недели у меня должен быть свой костюм. Вам это может показаться пижонством, но если бы вы только знали, как много значило для меня — в самые критические минуты — ощущать, что я одет в полном соответствии с внутренним настроем. Мне кажется, весьма немаловажный фактор, если вы хотите быть уверены в себе.
За спальней настала очередь столовой.
— Обратите внимание на стулья, — сказал мистер Норрис и добавил, к некоторому моему удивлению, — смею вас уверить, что этот гарнитур был оценен в четыре тысячи марок.
Из столовой мы прошли по коридору на кухню, где меня представили суровому на вид молодому человеку, который как раз заваривал чай.
— Это Герман, мой мажордом. Был у меня давным-давно, еще в Шанхае, один китайчонок, так вот эти двое делят между собой звание лучшего повара, который когда-либо у меня служил.
— А что вы делали в Шанхае?
На лице у мистера Норриса появилось неопределенное выражение:
— Хм. А что вообще делают люди, оказавшись в том или ином месте? Наверное, можно сказать, что я ловил рыбку в мутной воде. Н-да… Заметьте, речь в данном случае идет о тысяча девятьсот третьем годе.
