Супервольф

— коммунист!»

Во время приема пищи мы поговорили о том о сем. После обеда я продолжил отчет.

Вечером, вернувшись в гостиницу, покуривая у открытого окна, Мессинг вспомнил давнишнее предложение Рейнхарда и всерьез задумался о том, что показавшееся ему дикой блажью распоряжение какого-то московского балабоса, руководившего красными в начале 20-х годов, — вовсе не являлось досужей выдумкой. В Коминтерне действительно была организована особая секция, в которую сводили людей с неординарными способностями и где изучали способы ведения классовой борьбы в потустороннем измерении.

Эта догадка подтвердилась, когда до меня, пусть даже в пятом-десятом пересказе, дошел рассказ о таинственном отделе, организованном на Лубянке бывшим руководителем ленинградских чекистов Глебом Бокием[62]. Помимо создания собственных и расшифровки вражеских шифров, Бокий интересовался всякими потусторонними силами, и кое-кто из секретной коминтерновской секции перебрался к нему под крыло. Мой информатор утверждал, что Бокия как раз расстреляли за развал работы на этом направлении. Большевик с подпольным стажем, опытнейший чекист, чьим именем был назван пароход, свозивший осужденных на Соловки, вдруг забросил работу по овладению человеческой психикой и ударился в масонство и откровенно чуждые воинствующему материализму восточные культы, а также занялся организацией нелепого мистического общества «Единое трудовое братство».

С высоты четырнадцатого этажа утверждаю — масонство и подобные ему тайные организации, тем более всякого рода замешанные на оккультных дрожжах политические заговоры (например «жидо- массонские», «коммунистические» или «империалистические» вкупе со всякого цвета «демократическими»), имеют самое приблизительное отношение в тайнам человеческой психики. Это, скорее, спекулятивный и корыстный ответ на естественную потребность человека в тайне.

Тем не менее, после гибели Бокия кое-какой мистический опыт на Лубянке сумели сохранить. Недаром службистый Трущев умел ловко скрывать свои мысли. Это не так просто, как кажется, здесь тоже есть свои заморочки. Например, общаясь с Мессингом, Николай Михайлович, даже хозяйничая на кухне, постоянно напевал широко известную в ту пору песню:

В путь-дорожку дальнюю я тебя отправлю,
Упадет на яблоню спелый цвет зари.
Подари мне, сокол, на прощанье саблю,
Вместе с острой саблей пику подари.[63]

Я долго не мог сосредоточиться. Меня буквально изводил вопрос, каким оружием этот мобилизованный на войну сокол собирается воевать?

Не менее подозрительным казался и второй куплет:

Я на кончик пики повяжу платочек,
На твои на синие погляжу глаза.
Как взмахнет платочек, я всплакну чуточек,
По дареной сабле побежит слеза.

Судя по откровенно идиотскому набору слов, такие песни, скорее всего, создавались как раз по заказу органов с целью наглухо прикрыть планы разрабатываемых секретных операций. Для этой цели может также пригодиться усердный поиск решения той или иной математической, а лучше шахматной, задачки, но лучшим методом можно считать умственное смакование женских прелестей. Или мужских, чего тоже нельзя исключить.

Мало ли способов может придумать жизнь!..

Только на третий день, когда я наконец закончил отчет, мне удалось пробить его защиту. Возможно, мне просто повезло и только потому, что он выбрал неудачный мотивчик, с которым у меня были свои счеты.

На земле, в небесах и на море
Наш ответ и могуч и суров…
Если завтра война,
Если завтра в поход,
Будет сегодня к походу готов.

С этим лживым, обманчивым «ством» я справился быстро. Моментально отыскал щелку между куплетами и незаметно проскользнул в нее.

Что же открылось мне в глубине души капитана госбезопасности?

Страдания несчастного отца были безутешны…

Я не удержался от вопроса.

— Что с дочкой, Николай Михайлович?

Он не ответил. Даже не вздрогнул. Встал, большими пальцами расправил гимнастерку под ремнем. Подошел к окну, притаившись за шторой, замер.

— Здесь нет прослушки, — заверил я его.

— Как вы можете знать?

— Вижу. Вижу также вашу Светлану. На мой взгляд, вполне здоровая девочка.

— Она разучилась говорить.

— То есть? — не понял я.

— Зачем вам знать, Вольф Григорьевич?..

— Смелее, Николай Михайлович. Я не классовый враг и не двурушник, в чем, надеюсь, вы успели убедиться.

Трущев не ответил, вновь уселся на диван, закинул ногу на ногу, закурил папиросу.

— Она разучилась говорить, — признался он. — Потеряла, так сказать, дар речи. Сильнейший испуг.

— Когда это случилось?

— В декабре, перед новым годом.

— Сколько ей лет? Десять?

Трущев кивнул.

— Будет в сентябре.

— Я мог бы помочь.

Чекист не ответил. Молча докурил папиросу, встал, привычно расправил гимнастерку под ремнем, подошел ближе и поинтересовался.

— Ну, что тут у нас?..

Я протянул ему последний исписанный листок. Он просмотрел его, потом вернул и подсказал.

— Подпись, число.

Я добросовестно вывел: «18 июня. Вольф Мессинг». (Где-то теперь хранятся эти листки? И хранятся ли?)

— Теперь в гостиницу? — спросил Трущев.

— Да.

На лестнице я предупредил чекиста.

— Только не надо никак афишировать мою помощь. Прошу, никому ни слова, для меня это очень