От окна Амаяк Захарович произнес.
— Что касается Гнилощукина, он будет наказан.
— Причем здесь Гнилощукин? Я имел в виду Ермакова?
Комиссар третьего ранга резко повернулся, развел руками и доверительно вздохнул, да так тяжко, чтобы я сразу догадался — призвать к порядку Ермакова не в его власти.
— В таком случае я хотел бы, чтобы меня оградили от всякого вмешательства ваших сотрудников в мою профессиональную деятельность. И очень прошу, чтобы цензор как можно быстрее подписал афишу.
— Это я вам обещаю.
Глава 5
Дни перемирия — так я назвал время, проведенное в госпитале — Мессинг провел на редкость беззаботно и весело. Правда, не без некоторого бодрящего, пружинистого напряжения. Видно, судьба подготовив мне тяжелый удар, дала время порадоваться, подготовиться к схватке, получить усиленное питание, что очень важно для скорейшего выздоровления. За эти несколько дней мне удалось на своем соседе по палате отточить свой дар до неслыханной виртуозности.
Звали его… Как же его звали? Гериген, Геробой, Герасим?.. Убей, не могу вспомнить, а вот фамилию вызубрил накрепко — Айвазян. Должность он имел неясную, но чин высокий — капитан госбезопасности, что соответствовало армейскому подполковнику.[80]
Более неотесанного, а также самоуверенного и самовлюбленного человека мне встречать не приходилось. Тщеславие приставленного ко мне соглядатая зашкаливало за всякие разумные пределы. Он, например, даже не скрывал, что сам Гобулов назначил его на этот пост.
— Амаяк во всем доверяет мне. Знаешь почему?
Я отрицательно покачал головой.
— Потому что мне можно доверять.
Многозначительно поджав губы, он кивком подтвердил сказанное.
Такая самооценка плохо увязывалась с отсутствием хотя бы какого-то образования, кроме скромных навыков, позволявших Айвазяну кое-как читать и считать до десяти. Впрочем, как я понял, Гобулов университетов тоже не кончал. При этом Айвазян очень любил играть в шахматы.
Ко мне, «мошеннику и серасенсу» он относился с откровенной барско-коммунистической снисходительностью. Меня не проведешь! Как ты, змеюка, не вертись, а я прижму тебе хвост сапогом! При этом, как ни странно, Айвазян относился ко мне не без некоторой снисходительной доброжелательности. Более того, я не мог не отметить неясную струйку уважения, которую он испытывал к Мессингу. Сначала я решил, что это связано с моими выступлениями, на которых он побывал в Тбилиси. Оказалось, дело вовсе не в выступлениях, а в том, что меня приглашали к Берии и вообще, я «имел разговор» с Лаврентием Павловичем. Лучшей аттестации не придумаешь. Только зачем ты, товарищ Мессинг, отказываешься сотрудничать? Какие-то капризы-мапризы! Вай-вай-вай, такой напряженный момент!.. Немец рвется к Сталинграду, а ты заюлил. Нехорошо. Не по нашему это. Зачем?
Я по глупости начал ссылался на непознанное в человеческой психике. Оно, мол, запрещает мне строчить отчеты на соседей по купе.
— Э-э, — скривился Айвазян. — Какие отчеты-мачеты! Так, по-дружески напиши, если, конечно, ты нас уважаешь.
— Кого это нас? — поинтересовался я.
— Как кого? — удивился Айвазян. — Меня, Амаяка. Партию!..
Тайны непознанного он относил к «мелкобуржуазным пережиткам» и нудно изводил меня домогательствами признать, что в моих опытах нет ничего, кроме шарлатанства и ловкости рук.
В скобках, под покровом слов, он посмеивался надо мной, называл «хитрожопой пронирой», поэтому ему необыкновенно льстило негласное задание следить за известным человеком. Ответственности никакой — не спускай глаз с этого типа постарайся оградить его от общения с другими пациентами, а если не получится, замечай, с кем общается! — и вся работа.
Нарком очень преувеличивал профессиональные качества такого неотесанного человека каким был Айвазян. Видно, решающую роль сыграла обманчивая простота задания и родственные связи. Сосед как-то вскользь упомянул, что когда-то они вместе служили на Кавказе, затем Гобулов перетащил его в Узбекистан, дал чин капитана. Все остальное я выудил сам.
Признаюсь, мне было интересно иметь с ним дело.
С высоты четырнадцатого этажа мне хотелось бы поблагодарить Айвазяна, который, пусть даже и вопреки собственной воле, помог сохранить для будущего уникального провидца, высококлассного специалиста в области постреального пространства и просто хорошего человека. Правда, сам Айвазян в пятьдесят третьем за все свои грехи поплатился расстрелом. Тогда к стенке поставили многих бериевских выдвиженцев, в том числе и Гобулова, но к этой истории Мессинг не имеет никакого отношения.
Пообщавшись с Айвазяном, я решил, что спорить с ним, тем более что-то объяснять или доказывать, бесполезно. Куда надежнее со всем энтузиазмом поддержать его в желании наставить меня на путь истинный. На это он сил не жалел.
Не сразу, после долгих уговоров и под давлением неопровержимых фактов, я был вынужден согласиться с ним, что в мире (как и в окружающем нас воздухе) существуют только «материализм и идеализм». Они борются между собой, и каждый сознательный элемент должен сделать выбор в пользу «материализма», потому что он «научно доказан», а «идеализм научно не доказан». Как можно не понимать «таких простых истин».
В конце концов мы пришли к согласию по всем пунктам, кроме существования неизведанного и всесилия «научного метода». Здесь я стоял как скала. Айвазян выходил из себя, начинал кричать, что только грязные ишаки не способны различить разницу между «первичным» и «вторичным», а если между ними «есть разница», о каком «непознанном» может идти речь! Особенное возмущение вызывал у него мой отказ признать «всемогущество научного метода». От Айвазяна первого я услышал — «партия учит нас, что Солнце стоит неподвижно, а Земля ходит вокруг него».
— Ленин учит! Сталин учит! Карл Маркс тоже учит, — укорил он меня, — а ты споришь.
Мессинг сдался только после того, как выудил из Айвазяна общую картину несчастья, случившегося с ним в Ташкенте.
Лучший способ помочь человеку нараспашку распахнуть собственное бессознательное — это усадить его играть в какую-нибудь азартную или не очень игру. Айвазян оказался страстным любителем шахмат, однако, к моему удивлению, руководствовался он несколько иными правилами, чем те, к которым привыкла многомиллионная армия любителей этой древней игры.
Во-первых, он играл исключительно на деньги.
Во-вторых, исключительно со своими подчиненными, будь то в Гагринском райотделе НКВД, в центральном аппарате, где он короткое время подвизался у старшего брата Амаяка, Богдана, или в больничной палате, где жертвой оказался заезжий гастролер, в каком-то смысле тоже отданный в его распоряжение.
Я не стал нарушать традицию и после каждой партии расплачивался купюрами, которые мне в целостности и сохранности вернули после разговора с Гобуловым. Доставил их мне наш давний знакомый Кац, но это к слову.
Правда, первую партию Мессинг выиграл, хотя до этого момента он всего два раза в жизни двигал фигуры. Победу я выудил из самого Айвазяна.
Надо было видеть этого, до мозга костей пропитанного обидой материалиста, когда он получил мат. Он улегся на кровать и, сдерживая дыхание, принялся успокаивать себя — (слюшай, он правил не знает!! Дикий человек! Совсем варвар!.. Идеалист!!). Потом долго обдумывал, как бы заполучить в свое распоряжение «эту хитрожопую прониру» и в компании с Гнилощукиным разобраться ним «по каждому пункту обвинения». Собственная фантазия увлекла его, сгладила неудачу. Разборку они бы начали с
