Глаза Орхомена сурово заплясали.
– Ты предпочитаешь нас афинянам? – воскликнул он.
– Да, сын мой, – чистосердечно ответил Тал. – О, я знаю, что они изнежены, безнадежно продажны, ленивы и болтливы, но…
– Но что? – поджал губы Орхомен.
– Они свободные люди. Самые свободные, какие только жили на земле.
– А мы? – прошептал Орхомен.
– Вы рабы. Рабы даже по сравнению с нами, которых вы поработили. Вы рабы ежечасной необходимости держать нас в повиновении, необходимости подавлять периэков. Рабы вашего сурового воспитания, в результате которого вы все равно не становитесь хорошими воинами. Вы становитесь только храбрыми. Но трусы афиняне бьют вас снова и снова, потому что они свободны и у них гибкий ум. Они способны принимать неожиданные решения. Они свободны до такой степени, что могут бросить щиты и кинуться наутек, как простые смертные, которым страшно. И оставить за собой возможность вернуться и в один прекрасный день победить вас. Но вы, рабы своей железной дисциплины, обязаны стоять не дрогнув, словно железные ослы, и умирать…
– Продолжай, – сказал Орхомен.
– У вас нет крепостных стен, ибо вы считаете, что достаточно заслонить город телами ваших сыновей. А афиняне, укрывшись за высокими стенами, которые вы их заставили возвести, потрясают весь мир бессмертной силой идей. Где ваши Софоклы, Еврипиды, Эсхилы?
– Поэты? Ха-ха-ха! – развеселился Орхомен.
– Да, поэты. Они заставляют душу воспарить. Это благородней, чем протыкать человеку мечом кишки, сын мой. И когда вы разрушите Афины – а когда-нибудь вы это сделаете, потому что вы упрямей, сильней и непреклонней, а главное, что хуже всего, ужасно тупы, – то потомки будут помнить только этот ваш «подвиг». И проклянут вас как разрушителей того, что вы не в состоянии построить: цивилизации. Прости меня, но Тал-Страдалец кое-чему научился на своем веку. В том числе видеть и говорить правду. В то время как горячий, упрямый рыжий козел Флогий умел только убивать людей. Это недостойное занятие для мужчины, мой сын илиарх. Ведь убитых нельзя даже съесть.
– Коли ты так любишь афинян, то почему не остался жить у них? – спросил Орхомен. И в его голосе невольно зазвучала обида.
– Я хотел, – вздохнул Тал. – Но мой хозяин был купцом, хотя в душе – поэтом и философом. Он научил меня всему, что я теперь знаю о жизни, об искусстве, науках, людях. Однажды мы поздно ночью пересекали Го Пон-гтос, направляясь в Сиракузы, что на острове Сицилия, возле мыса большого полуострова, похожего на сапог… там живут италийцы. Начался шторм. Корабль наш был невелик. Мы плыли на пентаконте, ибо хозяин, более склонный к философии, чем к торговле, никак не мог наскрести денег, чтобы купить бирему. При первой же волне судно перевернулось. Я поплыл на берег, таща хозяина, который цеплялся за мою бороду. Но, когда мы достигли берега, его тень уже сошла в Аид. А берег оказался пелопоннесским, и…
– Ты стал не афинским, а спартанским рабом, – сказал илиарх.
– Я стал рабом подающего надежды молодого буагора, который вскоре сделался стратегом. Его имя Теламон, – с улыбкой произнес Тал. – Он заставил меня пасти коз на холмах, в своем дальнем поместье. Но затем, примерно семнадцать лет назад, ему вдруг, без всякой на то причины, не понравился цвет моих волос и бороды. Поэтому он продал меня другому спартанцу. С тех пор меня не раз покупали и продавали. Нынешняя моя хозяйка – вдова, она во всем полагается на меня, бедняжка. Хозяйка разрешает мне пользоваться некоторой свободой… Но я тебе уже наскучил своей печальной историей, молодой господин. Не могли бы мы вернуться в дом? Я хочу посмотреть на мальчика.
– Он будет спать много часов подряд, Тал, – сказал Орхомен. – Однако мне нужно выяснить еще кое- что. Какое отношение ты имеешь к сыну военачальника? Ты был его педагогом?
Тал поднялся со стула и бросил быстрый взгляд на улицу. К удивлению Орхомена, голос илота заметно дрожал, когда он отвечал на последний вопрос.
– Я не имею никакого отношения к прекрасному Аристону, – ответил Тал. – Кроме разве что уважения и благодарности, которые я испытываю к его матери. Пожалуйста, добрый илиарх, можно я войду в дом?
Но илиарх, который был далеко не глуп, уже проследил за взглядом илота. И тоже встал. К ним приближалась величественная, высокая и стройная женщина, лицо ее было скрыто покрывалом, рука, как и полагалось, покоилась на плече маленькой рабыни. Но шла женщина гораздо поспешней, нежели допускалось правилами приличия или же соответствовало представлениям о женском достоинстве.
– Это ведь ее имя весь день было готово сорваться с твоего лживого языка? Да, Тал? – прищурился Орхомен. – Мать Аристона, жена великого Теламона. Я никогда ее прежде не видел. А ты, похоже, не желаешь видеть. Почему?
– Ты не угадал, илиарх. Я не хочу, чтобы она видела меня.
– Но почему?
– Потому что я не люблю… не люблю того, что убивает… даже мечты. Она лелеяла одну светлую мечту целых восемнадцать лет. Позволь мне проявить благородство, которое когда-то соответствовало моему происхождению. Не поступай с ней жестоко, она этого не заслуживает. Прошу тебя, молодой господин!
– Ты говоришь загадками, – вздохнул Орхомен. – Ну да ладно! Иди в дом. А я встречу благородную супругу стратега.
Тал вошел в дом лекаря, направляясь в комнату, где лежал Аристон. Там он торопливо опустился на колени. Аристон что-то пробормотал. Потом открыл глаза. И с огромной, переливающейся через край нежностью посмотрел в лицо Талу.
– Дионис, отец мой, – пробормотал он. Затем вновь закрыл глаза и заснул.
– Дозволь мне подождать в помещении для рабов, о великий потомок бога-врачевателя, – торопливо прошептал илот. – Я страшно устал и…
– Умираешь от голода и жажды, – добродушно подхватил Полор. – Конечно! Ты заслужил награду за спасение мальчика. Иди в зал. Скажи Арисбе, чтобы она дала тебе поесть и выпить, но ничего больше. Этой потаскушке трудно удержаться, чтобы не задрать хитон, а ты очень хорош собой. Но учти, тебя высекут, если ты ею попользуешься, рыжебородый. Предупреждаю!
– Не бойся, великий лекарь! – сказал илот и вышел. Едва он покинул комнату, как туда зашла Алкмена, которую поддерживал под локоть илиарх.
– Возрадуйтесь, калокагаты! – спокойно сказала она. Орхомен смотрел на нее во все глаза. Он в жизни не видел более прекрасной женщины. Ей было, по его подсчетам, лет сорок, но лишь серебро, мелькавшее кое-где в ее черных волосах, выдавало возраст Алкмены. На вид ей можно было дать лет двадцать пять. Нет, даже меньше.
Но больше всего начальника стражи поразила не ее красота. Он встречал прелестных женщин, а с одной-двумя даже переспал. Тем паче что, как и большинство молодых мужчин в те времена, он испытывал влечение к обоим полам. Мужественная красота Тала тоже его взволновала. Нет, больше всего Орхомена поразило и ужаснуло спокойствие Алкмены. Приветствие, с которым она обратилась к присутствующим, было, конечно, традиционным, носовершенно не соответствовало обстоятельствам.
«Возрадуйтесь», когда ее сын лежит на смертном одре!.. Хуже выражения не придумаешь. А слово «калокагаты», высокородные, тоже не подходило к компании, где были и простые солдаты, и лекарь, который все-таки был лишь искусным ремесленником, приносившим пользу людям, и даже рабы со слугами!
Орхомен, разумеется, знал, что благородных спартанских девушек воспитывали почти так же сурово, как и юношей, и они умели владеть собой гораздо лучше других женщин Эллады. Но это было не самообладание. Алкмена не испытывала ни малейшего беспокойства за судьбу своего сына.
Она лишь на миг склонилась над постелью Аристона, поцеловала его в ледяную щеку и снова выпрямилась.
– Твои труды будут вознаграждены, добрый илиарх, – сказала она своим удивительно безмятежным голосом. – Мы с моим супругом проявим щедрость по отношению к тому, кто так благородно помог нашему сыну. Скажи, лекарь, сколько времени займет исцеление?
– Исцеление? – разинул рот Полор. Затем выпрямил согбенную спину. Несмотря ни на что, он был Асклепиадом, то есть принадлежал к благородному клану, который якобы вел свое начало от самого бога
