— А как ты к нему подступишься? Днём он с ружьём не расстаётся, как на охоте. А ночью усадьба вся кругом заперта. Заметят, что лезут, — вам несдобровать. Они тоже люди отчаянные.
— Можешь не сомневаться! Уж положись на меня. Кто Котофею попадётся, так просто не уйдёт. Крак! Только косточки захрустят. Шеи посворачиваю им как миленьким.
— Знаю, ты артист. Вот и ко мне ловко как проник. К ним точно так же можно пробраться: людей своих скрипачами, кларнетистами переряди.
— О-о-о, это забота не твоя! Котофей дважды одно и то же не повторяет. Уж я найду — как, никуда они не денутся.
— Только одно ещё. Ты сразу-то не убивай, сначала поспрашивай.
— Знаю. Куда мои деньги девали, попытаю.
— Не с того начинай! Вдруг да не сознаются.
— О, насчёт этого не сомневайся. Я гвоздиком им под ногтями поковыряю, головку стяну ремнём сыромятным — признаются, что в гробе отцовском припрятали, не то что там.
— Ты лучше меня послушай. Делай, как я скажу. Не старайся унесённые деньги разыскать. Подумаешь, сокровище! Несколько тысяч форинтов. Даже если не отыщешь, не беда, я тебе вдвое против этого дам. Сколько в котомке унесёшь. Тебе там кое-что другое надо раздобыть.
— Что?
— Грамоту за пятью чёрными печатями.
— Грамоту? За пятью печатями?
— А чтобы тебя не надули, другой бумаги не подсунули, ты ведь не сумеешь прочесть, послушай, какие там на печатях гербы. На одной печати — русалка с рыбьим хвостом и с полумесяцем в руках, это герб Аронфи. На другой — аист с тремя пшеничными колосьями в лапе, это герб исправника, третий герб, Няради, — единорог в полуколесе, четвёртый, заседателя, — корона и рука с мечом. А пятая печать, она должна быть посередине — с гербом самого Топанди: венценосной змеёй.
Разбойник повторил, загибая пальцы:
— Русалка с полумесяцем — аист с колосьями — единорог — корона с мечом — змея с короной. Запомнил. А зачем тебе эта грамота?
— И это объясню, чтобы ты досконально знал мои мысли и видел, насколько серьёзно добиваюсь я того, что тебе поручаю. Эта грамота — новое завещание Топанди. Пока моя жена жила у него, он, думая, что она выйдет за его племянника, завещал всё своё состояние ей и её будущему мужу. И завещание это отдал церковному капитулу на хранение. Но после того как она стала моей женой, он составил другое, которое подписали, скрепив печатями, все те, чьи гербы я тебе перечислил. Но его он никуда не сдавал, а держит у себя, чтобы позабавней получилось: мы явимся с тем, первым, а нам, пожалуйте, второе, которым прежнее аннулируется и жена моя лишается всех преимущественных прав.
— Ага! Теперь вижу, какой ты умный человек!
— И если пакет с пятью печатями будет в моих руках, а старик тем делом нечаянно помрёт, не успевши ничего написать взамен, знаешь, что мне это принесёт?
— Как не знать! Усадьбу, землю, всё хозяйство! Всё тебе достанется — по прежнему завещанию. Понял, понял! Вижу, что ты умнейший человек. Вот это умный так умный.
— Ну, поверил теперь, что если ты принесёшь тот пакет…
— И ту новость, что сосед нечаянно помер, — наклонился к его уху цыган, — не успев взамен написать…
— …тебе нечего будет беспокоиться, как возместить свою пропажу. Можешь тогда ехать с дочкой в свою Татарию, где тебя никто не будет обижать.
— Хорошо. Очень хорошо. Остальное — моё дело. Больше двух дней Котофею не понадобится на такую работу. — И он начал считать по пальцам: — Значит, деньги! Это раз. Отомщу — два. Ципру заберу! Это три. Наубиваю вдосталь — четыре. И ещё деньги будут — пять. Будет сделано!
Скрепив сделку рукопожатием, цыган удалился так же, как пришёл. Шарвёльди отправился на боковую с чувством человека, который провёл день не напрасно. А цыгане за дверью заиграли новый, самый модный вальс, под звуки которого Бальнокхази и Мелани с раскрасневшимися лицами пошли опять кружиться среди веселящихся.
XXVI. Любовные суеверия
О, сколько ещё под солнцем тайн, ждущих своей разгадки!
Целые книги понаписаны о верованиях древних, все суеверия тропиков и полярных стран собраны учёными. Лишь об одном крае, заповедной родине мифов, где в жаркой атмосфере любви они плодятся нескончаемо и неустанно, молчит наука: о сердце девичьем.
О, сладостные суеверия любви!
«Если тайком отопью из стакана, а ты допьёшь после, тебе передастся моя любовь, и будешь скучать по мне, как я по тебе, о мой милый».
«Если, увидев тебя во сне, перевернуть подушку, то и я тебе приснюсь, о мой милый».
«Если подаренное им колечко в стакан опустить на его волоске, то сколько раз оно звякнет, столько лет меня будет любить мой милый».
«Если в подол его рубахи свой волос зашить, то по мне затоскует мой милый».
«А если, подумав о нём, иглой уколюсь, значит, мне изменяет мой милый».
«А дверь сама открылась, ты, значит, подумал обо мне: её твой вздох отворил, о мой милый».
«А имя успею твоё сказать, когда упадёт звезда, обо мне вспомянешь, мой милый».
«Куда полетит с моей руки божья коровка, в той стороне сейчас милый».
«Вверх полетела кудель с ладошки — моим, значит, будешь, мой милый».
«В ухе звенит — весть о тебе получу; покраснею — обо мне речь ведёшь, о мой милый».
«Ножницы, упав, воткнулись концом — к скорому свиданию с милым».
«Пучок распустился, волосы упали — к ссоре с милым».
«Платье наизнанку нечаянно надела — верен, значит, мне милый».
«Свеча оплывает с моей стороны — в другую влюбился мой милый».
«С пальца кольцо соскользнуло — умру из-за тебя, мой милый».
Каждая мысль, каждый предмет таят в себе любовное поверье, как травы, деревья, ручьи, моря, небеса древних поэтов — божественную душу.
Цветок, отвечающий: «Любит, не любит», пташка, щебечущая на крыше, сон, навеваемый изнурительным постом, вылитый в воду свинец, умывающаяся кошка — всё молвит, гласит о любви, и какая девушка не услышит, не поверит?
Бедные девушки!
Знали бы они, как мало мы, мужчины, достойны такой чести: поэтически одушевлять ради нас этот бездушный прозаический мир по заветам любовного многобожия.
Бедная Ципра!
Какой преданной своему господину рабыней была она!
Это была преданность большая, нежели какой-нибудь служанки-креолки. Та отдаёт ему труды своих рук, она же предавалась всеми помыслами.
С утра до вечера — только они: надежда и ревность, умильная нежность и не дающая покоя тревога, радость самопожертвования и горечь самоотречения, неистовая, палящая страсть и холодное отчаяние. Чередуясь, сплетаясь, непрестанно грызли они душу, и каждое слово, каждый взгляд боготворимого юноши давал им новую пищу. Сказал, сделал — и опять от зари до зари этот круговорот, не кончающийся даже во сне.
«Будь я собакой твоей, ты бы, наверно, иначе со мной обращался».
Вот что она сказала однажды Лоранду.
И из-за чего? Из-за того всего-навсего, что прошёл мимо, даже не пожав руку.
А другой раз:
«И на небе не была бы я счастливей!»
Быть может, беглое объятие вызвало признание столь горячее?
Как мало нужно этим бедным девушкам, чтобы возликовать или опечалиться!
В один прекрасный день во двор забрела старая цыганка.
В деревнях не принято гнать нищих, побродяжек. Дадут им мучицы, жирку, сальца кусочек: всем жить надо.
А те в благодарность погадают, предскажут судьбу. Кому своей судьбы узнать не хочется — почитай что даром?
Тем паче что проницательные цыганские глаза моментально отгадают, кому о чём не терпится узнать.
Ципра, однако, не охоча была до разговоров с захожими гостьями.
Ещё признают за свою по смуглому лицу, жгучим чёрным глазам и выболтают челяди: стыда не оберёшься. И она старалась уклониться от таких встреч.
Но эта углядела красивую барышню, так и повеличав её:
— В ножки кланяюсь милой барышне!
— Что ты меня «барышней» зовёшь? Не видишь, что прислуга я, варю, пеку здесь, на кухне, рукава засучены, два фартука на мне.
— Какая вы прислуга! Прислуга голову так не держит, нрав свой прямо не выказывает. А вы меня, барышня, сразу глазками к стенке будто пригвоздили.
— Коли так много знаешь, догадаться бы, дура, должна, что не барышня я, а сама хозяйка.
— Небось не дура, небось не слепая, — с плутоватым прищуром возразила цыганка. — Домашнюю голубку от дикой не отличу? Какая вы хозяйка, милая барышня, вы барышня ещё. Достаточно я женщин видела, со сколькими девушками разговаривала, мне да не знать, какие они. Девушка, та глаза прячет, потупляется, украдкой глядит, боится, как бы не заметили; а женщина открыто, прямо смотрит, будто ищет кого. Девушка, если скажет: я взрослая женщина, сейчас и покраснеет; была бы хозяйкой, улыбнулась. Барышня, девица вы, милая барышня.
Ципра уж и не рада была, что затеяла спор. Почувствовав, что и впрямь раскраснелась, бросилась к горячей печке, турнув оттуда служанку: замаскировать румянец отблеском пламени.
Смущение её прибавило цыганке бесцеремонности, и она подступила ещё ближе.
— Знаю и другое, моя красавица. Радость, милая барышня, с печалью вместе ходит. Быстро краснеешь — много, значит, грустишь, часто вздыхаешь.
— Ну, теперь и правда убирайся отсюда! — прикрикнула Ципра, рассердясь.
Но от цыганки не так просто отделаться, коли уж пристала.
— А я средство хорошее знаю горю помочь.
— Прочь с моих глаз, я сказала!
— Послушный станет милый, как барашек ручной, что за хозяйкой ходит.
