«Знаю, что ты готова претерпеть все, чтобы быть со мной. Унижения как тебя, так и меня не пугают, потому что и я думаю, так же как и ты, унизить человека могут только его плохие поступки».
Прошло шесть месяцев… Губернатор Цейдлер непреклонен. Он отказывается встречаться с Трубецкой, сообщает ей, что болен. Но она просит ему передать, что останется в Сибири до тех пор, пока он выздоровеет и примет ее.
И Цейдлер наконец ее принимает. Он выслушал ее горячую и настоятельную просьбу. Некоторое время молчит, потом строго предупреждает, что единственный способ разрешить ей последовать к мужу… отправить в этапном порядке с конвоем и каторжниками.
Молодая женщина слушает его спокойно. Цейдлер ей объясняет, что она представить себе не может, насколько это ужасно: они идут группами по пятьсот человек и по пути мрут как мухи.
Трубецкая кивает головой. Да, она согласна. И этапным порядком, с конвоем.
Она садится и пишет письмо Цейдлеру, чтобы подтвердить свое согласие. «Я готова, — заявляет она, — преодолеть эти 700 верст, которые отделяют меня от мужа моего, этапным порядком, плечом к плечу с каторжниками, но только не будете больше задерживать меня, прошу Вас! Отправьте меня еще сегодня!»
Пройдут годы, и подвиг и самопожертвование Екатерины Трубецкой будут воспеты выдающимся поэтом русской революционной демократии, поэтом «мести и печали» Николаем Алексеевичем Некрасовым в его поэме «Русские женщины».
Адский карнавал
Алексеевский равелин является той частью Петропавловской крепости, куда бросали самых опасных для престола людей. После кровавой драмы, разыгравшейся на Сенатской площади 14 декабря 1825 года, все казематы этого равелина были забиты арестованными декабристами.
Началась их тяжелейшая драма: допросы, вызовы к императору, выслушивание оскорблений, презрительных насмешек, издевательств.
Они не подготовлены к таким испытаниям. Голод, кандалы, страшный мир этих казематов сокрушают их спокойствие, наполняют сердца беспредельным отчаянием. Некоторые пишут письма, исполненные раскаяния, другие дают подробные показания. У многих на руках кандалы.
Будущее для них — это будущее без надежды. Не было речи о личном будущем. Речь шла о надежде, что когда-нибудь «Россия вспрянет ото сна», что люди будут свободны, крепостничество будет уничтожено. Разгромленные, плененные, закованные в тяжелые цепи, декабристы живут уже несколько месяцев в глубоких душевных терзаниях.
В Зимний дворец Николай I требовал арестованных по одному. Неизменно он являлся перед ними в полной военной форме. С одними разговаривал по-дружески, искусно притворялся молодым, доверчивым монархом, который готов выслушать и горькую истину от своих политических оппонентов. Любезно просил все высказанные мысли письменно и собственноручно изложить самим арестованным. Он дружески похлопывал некоторых по плечу, горячо пожимал им руки. Других же встречал криками, бранью и оскорблениями. Император, как неплохой психолог, знал точно, какую маску на себя надеть: добродушия, терпения, расположения или же грозного и неумолимого монарха.
После каждого личного допроса Николай I посылал собственноручно написанные инструкции коменданту Петропавловской крепости генерал-адъютанту Сукину. Эти инструкции написаны на клочках бумаги, случайно попавшихся под руку. Николай I приказывал, где и как содержать арестованного.
Комендант крепости Сукин сохранил все эти записки императора. Он даже подшил их в отдельной папке с надеждой, что сохранит для истории рукописи своего монарха. В сущности, он и сберег для истории важные свидетельства жестокости и коварства самодержца. В этой папке генерал Сукин записывал даже часы, минуты, когда получил ту или иную высочайшую бумажку. По этому своеобразному дневнику мы можем установить различные условия содержания арестованных декабристов, определенные лично императором. Одних он требовал содержать «в строгом заключении», других — «содержать наистрожайше», третьих — «заковать в ручные и ножные железа», и т. п.
Здесь, например, записка об Иване Якушкине: «…Присылаемого Якушкина заковать в ножные и ручные железа и не иначе содержать как злодея».
Обычно Следственный комитет заседал по ночам (с 6 вечера до 1 часа ночи). Он считал, что лишение сна, торжественная и зловещая церемония завязывания глаз арестованным и снятие повязки едва ли не перед самими следователями заставит их почувствовать себя униженными и душевно сломленными.
— Стойте на месте! — командовали конвоиры.
Арестованный застывал по стойке «смирно» с завязанными глазами, после того как и весь путь от своей камеры до зала, где заседал Следственный комитет, шел вслепую, с черной повязкой на глазах.
— Снимите повязку!
Этот приказ давал обычно член Следственного комитета Михаил Павлович, брат императора.
И арестованный, ослепленный сиянием множества свечей, представал лицом к лицу перед членами Комитета.
Когда перед Следственным комитетом предстал Иван Якушкин, его члены были уверены в легкой победе. Следователь Левашев с иронией сказал:
— Не думайте, что нам ничего не известно… Вы должны были еще в 1817 году нанести удар императору Александру.
Якушкин молчал. Он был действительно удивлен, что следователи знают о тайном собрании девятилетней давности…
— Я даже Вам расскажу подробности намереваемого Вами цареубийста: из числа бывших тогда на совещании Ваших товарищей на Вас пал жребий.
— Ваше превосходительство, — спокойно сказал Якушкин. — Это не совсем справедливо: я вызвался сам нанести удар императору и не хотел уступить этой чести никому из моих товарищей.
Левашев стал записывать эти слова.
— Теперь, милостивый государь, не угодно ли Вам будет назвать тех из Ваших товарищей, которые были на этом совещании?
— Этого я никак не могу сделать, потому что, вступая в Тайное общество, я дал обещание никого не называть.
— Тогда Вас заставят назвать их! Я исполняю обязанности судьи и скажу Вам, что в России есть пытка.
— Очень благодарен Вашему превосходительству за эту откровенность, но должен Вам сказать, что теперь более, нежели прежде, я чувствую моею обязанностью никого не называть.
Якушкин оказался поистине твердым человеком. Он признает, что сам собирался убить императора, но отказывается назвать имена своих товарищей. Несмотря на тяжелое положение, в котором он находится, он еще в состоянии шутить.
«Когда я жил в Москве, — писал Якушкин в своих воспоминаниях, — теща моя… требовала от меня, чтобы я каждое воскресенье обедал у ее брата… За этими обедами я проводил самые скучные минуты в моей жизни, но отказаться от них было невозможно: это было бы ужасное огорчение для (моей тещи) Н. Н. Шереметевой. Когда в воскресенье солдат приносил мне крепостных щей, я всегда вспоминал с удовольствием, что не пойду обедать к своим родственникам».
Другой декабрист, Александр Муравьев, рассказывает в своих воспоминаниях, что их водили на допросы только ночью, предварительно изнуряя голодом. Царские следователи сидели за столом, облаченные в парадные мундиры, самодовольные и надменные.
Вот что писал об этих людях А. Муравьев: «“Секретный комитет” (так он назывался) был инквизиторским трибуналом, без уважения, без человеческого внимания, без тени правосудия или беспристрастия — и при глубоком неведении законов… Царедворцы, не имея другой цели для своего существования, кроме снискания благоволения своего господина, не допускали возможности политических убеждений иных, чем у них, — и эти были наши судьи! Среди них особенным озлоблением против нас выделялись Чернышев и Левашев… Они предъявляли ложные обвинения, прибегали к угрозам очных ставок, которых затем не производили… Чаще всего они уверяли пленника, что его преданный друг во всем им признался… Когда же его друга вводили в зал заседаний… обвиняемые бросались друг к другу в объятия, к великому веселию членов Комитета… Случалось, что эти господа из Комитета говорили наивно-весело: “Признавайтесь скорее
