последствиях подвига. В ту же ночь в Ставрополь должен был прибыть император.
Наступила темная осенняя ночь. Сатин не уходит от своих новых товарищей. Жадно слушает рассказы их о Сибири, их суждения о Тайном обществе, о совершенных ошибках. Повсюду на улицах горят факелы в честь императора. Но начался сильный дождь и погасил их пламя.
Около полуночи приехал фельдъегерь и сообщил, что император прибыл в город. Издалека донеслось могучее «ура» выстроенных войск. Декабристы и Сатин вышли на балкон. Далеко, в начале улицы, двигались люди; они несли в руках зажженные факелы. Этот темный человеческий поток, эти дымящиеся факелы в их руках придавали шествию нечто зловещее и мрачное.
— Господа! — громко сказал Одоевский. — Посмотрите, это похоже на похороны! Ах, если бы нам удалось! — И, свесившись с перил, крикнул по-латыни: — «Pereat!» («Да сгинь!»)
— Вы с ума сошли, — перепугались все и потащили его в комнату. — Что вы делаете? Если вас услышат, ведь не миновать беды!
— У нас, в России, — громко рассмеялся поэт, — полиция все еще пока не знает латыни.
На Кавказе с декабристом Одоевским познакомился и соратник Герцена Николай Огарев.
«Одоевский был, без сомнения, самый замечательный из декабристов, бывших в то время на Кавказе, — писал Огарев. — Лермонтов списал его с натуры. Да, этот „блеск лазурных глаз. И детский звонкий смех, и речь живую“ не забудет никто из знавших его. В этих глазах выражалось спокойствие духа, скорбь не о своих страданиях, а о страданиях человека, в них выражалось милосердие… Он никогда не только не печатал, но и не записывал своих многочисленных стихотворений, не полагая в них никакого общего значения. Он сочинял их наизусть и читал наизусть людям близким. В голосе его была такая искренность и звучность, что его можно было заслушаться… И у меня в памяти осталась музыка его голоса — и только. Мне кажется, я сделал преступление, ничего не записывая, хотя бы тайком… Я даже не записывал ни его, ни других рассказов про Сибирь».
Михаил Лермонтов посвятил Александру Одоевскому стихотворение, которое опубликовал в 1839 году в журнале «Отечественные записки».
Немного есть избранников, которые завоевывают свое постоянное и неизменное место в литературе. И не от капризов времени и не от вкусов читателей зависит известность писателя, а от таланта и силы этого дара.
Но всегда ли? Не однажды случалось, что люди открывали «забытого» писателя. Читают, как вновь открытые, старые книги и удивляются, что не восхищались этим творением раньше.
Капризны законы славы. Общественное мнение — совокупность многих элементов. Грибоедов написал одну-единственную пьесу — «Горе от ума», а имя его вспоминают наряду с Пушкиным. Литератор князь Петр Вяземский, один из ближайших друзей Пушкина, не один раз пытался найти ответ на этот вопрос. В связи с этим Вяземский писал: — «Знаете ли вы Вяземского?» — спросил кто-то у графа Головина. «Знаю! Он одевается странно». Поди после гонись за славой! Будь питомцем Карамзина, другом Жуковского и других ему подобных, пиши стихи, из которых некоторые, по словам Жуковского, могут называться образцовыми, а тебя будут знать в обществе по какому-нибудь пестрому жилету или широким панталонам».
Смех, розыгрыши могут убить и самую прекрасную личность. Оказывается, для некоторых пестрый жилет Вяземского был более интересен, чем его стихотворение «Русский бог».
Среди декабристов есть одна личность, которая почти всегда вызывала громкий смех. Бесконечно тяжело и обидно, что над ним смеялись и враги, и свои. Один из близких его друзей, Пушкин, словно смеется над» ним в своих стихах, посвящая ему другие, великолепные, искрящиеся смехом строки. Даже имя его, Вильгельм Кюхельбекер, такое трудное и непривычное для русского слуха немецкое имя, также было поводом для розыгрышей.
Как будто злая пророчица сидела над колыбелью этого поэта и предвещала ему неудачи и беды. Три раза на Сенатской площади стрелял он в брата императора — Михаила. И три раза пистолет его дал осечку! Бежал, сумел добраться до Варшавы, но его схватили благодаря точному описанию, данному полиции Фаддеем Булгариным.
«Кюхельбекер, Вильгельм Карлов, коллежский асессор, — старательно строчил Булгарин в ту ночь повальных арестов, сразу же после восстания, — высокий ростом, худой. Волосы темно-русые, когда говорит, кривит губы; нет бакенбардов, борода плохо растет; сгибается при ходьбе… Говорит протяжно. Буйный, вспыльчив, и характер его необуздан».
Этот длинный, нескладный, худой, смешной поэт оставил нам совершенно удивительный документ — свой дневник.
При первом знакомстве с дневником Кюхельбекера узнаешь о том, о чем не смогли тебе поведать ни стихи, ни письма, ни его разговоры. Словно незнакомый, очаровательный, содержательнейший человек предлагает тебе сокровища своей души.
Дневник — излияние сокровенных мыслей поэта. В нем есть все, что может предложить какой-нибудь журнал: стихи, критика, талантливые рецензии на прочитанное им, страстная литературная полемика. Увы, Кюхельбекер мог читать лишь случайно попадавшие в тюрьму книги. У него не было выбора. Полемизировал с тем, что ему разрешили прочитать.
Кюхельбекер пишет свой дневник-журнал в крепости. В каменном каземате — три метра в ширину, пять метров в длину. Тишина. Всеохватывающая, абсолютная тишина. И так в продолжение целых десяти лет. Единственное «разнообразие» состояло в том, что его перемещали из крепости в крепость: сначала это была Петропавловская, затем Динабургская, позже Ревельская цитадель…
Кюхельбекер пишет драмы, комедии, стихи, легенды. Он, заточенный в крепости за многими запорами, никогда не был таким свободным, таким вольным и даже счастливым! Словно из какого-то неиссякаемого родника, из своего сердца он черпает чистую воду вдохновения, свежую, обильную.
После многих лет, когда его выслали на поселение в Сибирь, Кюхельбекер писал в одном из своих писем Пушкину: «В судьбе моей произошла такая огромная перемена, что и поныне душа не устоялась. Дышу чистым, свежим воздухом, иду, куда хочу, не вижу ни ружей, ни конвоя, не слышу ни скрипу замков, ни шепота часовых при смене: все это прекрасно, а между тем — поверишь ли? — порою жалею о своем уединении. Там я был ближе к вере, к поэзии, к идеалу».
Тянутся скорбные и нерадостные дни в Сибири. Он женится на неграмотной Дросиде Арсеньевой. Ведет бродячую жизнь, меняет села, ищет приют. Пошли дети, а с ними тысячи забот и… никаких доходов. Болеет туберкулезом, теряет зрение…
И Пушкин, который подтрунивал над ним в своих стихах, который экспромтом сыпал блестящие эпиграммы на тему «Кюхельбекер», страстно спорил с ним о литературе, о людях, о книгах, не устает заботиться о нем! В 1834 году он обращается в Третье отделение с просьбой разрешить ему отправлять Вильгельму Кюхельбекеру по одному экземпляру всех его сочинений.
12 февраля 1836 года Кюхельбекер пишет Пушкину из Сибири: «Двенадцать лет, любезный друг, я не писал к тебе… Не знаю, как на тебя подействуют эти строки: они писаны рукою, когда-то тебе знакомою; рукою этою водит сердце, которое тебя всегда любило, но двенадцать лет не шутка… Книги, которые время от времени пересылал ты ко мне, во всех отношениях мне драгоценны: раз они служили мне доказательством, что ты не совсем еще забыл меня, а во-вторых, приносили мне в моем уединении большое удовольствие… Верь, Александр Сергеевич, что умею ценить и чувствовать все благородство твоего поведения: не хвалю тебя и даже не благодарю, потому что должен был ожидать от тебя всего прекрасного; но клянусь, от всей души радуюсь, что так случилось».
Это не единственное письмо Кюхельбекера Пушкину… В эти же годы писал ему Кюхельбекер и короткие записки, пересылая их через надежного человека. Одна из них найдена в бумагах поэта после его смерти. Записка написана двум поэтам: Александру Пушкину и Александру Грибоедову.
«Любезные друзья и братья, поэты Александры.
Пишу к Вам вместе: с тем, чтобы Вас друг другу сосводничать. Я здоров и благодаря подарку матери моей природы, легкомыслию, не несчастлив. Живу… пишу… Свидание с тобою, Пушкин, вовсе не забуду… Простите! Целую Вас. В. Кюхельбекер».
Пушкин не нашел в себе силы сжечь эту маленькую записку и хранил ее чуть ли не как талисман.
А встреча, о которой пишет Кюхельбекер, произошла случайно.
В 1827 году на глухой почтовой станции Залази, возле Боровичей, Пушкин читал Фридриха Шиллера. Но едва прочел несколько страниц, как услышал колокольчик тройки. Из возка выскочил фельдъегерь, и Пушкин
