бросается к лошадям и скачет тридцать верст окольными путями, чтобы догнать почтовый дилижанс, встретить своего друга и обнять его в последний раз.
«Было еще холодно и довольно сыро, — вспоминает ревизор Львов. — На полях лежал снег. И так как неподалеку от того места, где мы спешились, находился дом Панова, он нам принес самовар и ковер. Мы уселись на него и стали ожидать Лунина с жандармами. Пили горячий чай. И, несмотря на старание Якубовича утешить нас рассказами о разных случаях и Панова согреть нас уже третьим самоваром, все мы были в очень тяжелом настроении. Слышим колокольчики… Все вскочили, и я вышел на дорогу.
Лунин, как ни скрывал своего смущения, увидев нас, был бесконечно тронут встречей. Как всегда, он смеялся, шутил и своим хриплым голосом обратился ко мне со словами:
— Я говорил вам, что готов… Они меня повесят, расстреляют, четвертуют… Пилюля была хороша!
Дали ему чаю, одели в приготовленную шубу, обнялись и распрощались навсегда».
Доставили Лунина в Акатуй, где, закованного в цепи, бросили в местную тюрьму. Там, в этом страшном месте, известном тяжелыми, отравляющими испарениями оловянных рудников, он провел последние годы своей жизни.
По словам Полины Анненковой, там воздух настолько нездоров, что в окружности трехсот верст нельзя было увидеть никакой птицы — все погибали.
Из Акатуя не идут письма, не выходят живые свидетели. Туда не наведываются русские религиозные странники. Богатые торговцы не ищут там рынка для своих товаров.
О жизни Лунина в Акатуе данные очень скудны.
Пройдет целых восемьдесят лет, и в руки внука декабриста Сергея Волконского, в руки молодого Сергея (сына «мальчугана» Миши Волконского) попадут двенадцать писем Лунина, которые он тайно отправил из Акатуя. Девять из них написаны на французском языке и адресованы Сергею и Марии Волконским, а три, написанные по-английски и на латыни, адресованы Мише Волконскому.
В один из холодных январских дней 1842 года из своего каземата, в спешке, на куске бумаги, скрытно от всех, плохим пером и отвратительными чернилами, Лунин напишет Марии Волконской: «Дорогая сестра по изгнанию! Оба Ваши письма я получил сразу. Я тем более был растроган этим доказательством Вашей дружбы, что обвинял Вас в забывчивости… Равным образом благодарю Вас за теплый жилет, в котором я очень нуждался, а также и за лекарства, в которых я не имею нужды, так как мое железное здоровье противостоит всем испытаниям. Если Вы можете прислать мне книг, я буду Вам обязан…
Письма детей доставили мне большое удовольствие. Я мысленно перенесся в Ваш мирный круг, в котором те же романсы раздаются с новою прелестью и те же вещи говорятся с новым интересом… У меня нашлось бы еще тысяча и тысяча вещей сказать Вам, но на это нет времени… Прощайте, дорогая сестра по изгнанию, пусть бог и его добрые ангелы охранят Вас и Ваше семейство. Вам совершенно преданный Михаил».
И ниже на английском языке: «Дорогой мой Миша! Благодарю тебя за доброе твое письмо. Счастлив видеть, что ты сделал некоторые успехи в английском языке. Иди и впредь по этому пути, не теряй своего времени — и ты скоро сделаешься искусным сотоварищем и я полюблю тебя еще больше, чем прежде. Целую руку твоей сестрички и остаюсь навсегда твой добрый друг Михаил».
Следуют строки и к Сергею Волконскому: «Дорогой мой Сергей Григорьич! Архитектор Акатуевского замка, без сомнения, унаследовал воображение Данте. Мои предыдущие тюрьмы были будуарами по сравнению с тем казематом, который я занимаю. Меня стерегут, не спуская с меня глаз. Часовые у дверей, у окон — везде. Моими сотоварищами по заточению является полсотня душегубов, убийц, разбойничьих атаманов и фальшивомонетчиков.
Кажется, меня, без моего ведома, судят в каком-то уголке империи. Я получаю время от времени тетрадь с вопросами, на которые я отвечаю всегда отрицательно… Все, что прочел я в Вашем письме, доставило мне большое удовольствие. Я надеялся на эти новые доказательства нашей старинной дружбы и полагаю, что бесполезно говорить Вам, как я этим растроган.
Передайте тысячу любезностей Артамону[30], равно как и тем, которые провожали меня и которых я нашел на привале на большой дороге. Прощайте, дорогой друг, обнимаю Вас мысленно и остаюсь на всю жизнь Ваш преданный Михаил».
В каземате молча и неподвижно стоит католический священник. Стоит и ждет. Он берет сложенное вчетверо письмо и прячет под толстое сукно своей коричневой сутаны. Пройдет еще целый год, и ему снова удастся посетить Лунина и передать письма от семейства Волконских. Из этих писем Лунин услышал голос поддержки, в них он почувствовал доброту и любовь своих верных друзей, которые и теперь не оставляют его одного в этой забытой, мертвой пустыне, где и ветер шумит как-то печально и чуждо.
Младший брат декабриста Ивана Пущина, Николай Пущин, в качестве государственного чиновника обьезжал и инспектировал тюрьмы в Сибири. Во время одной из таких его поездок он оказался в Акатуе, где находился в заточении Михаил Лунин. Пущин сумел тайно передать ему письмо от своего брата Ивана и другое — от семейства Волконских. Он терпеливо ждал, пока Михаил Лунин прочитал письма и написал ответы.
Лунин сидел спиной к Пущину. На этот раз можно было написать более пространно и подробно. Царский ревизор является его старым другом по далеким счастливым годам. Пусть подождет!
«Ваши письма, сударыня, возбуждают мою бодрость и скрашивают суровые лишения моего заключения, — писал Лунин Марии Волконской. — Я Вас люблю так же, как и мою сестру…
Занятия Миши дают мне пищу для размышления в глубине темницы».
Лунин горячо интересуется маленьким Мишей. Подробно хочет знать об его успехах в изучении языков, советует своим друзьям говорить с сыном на французском языке, учить его латыни, греческому и немецкому. Он высмеивает хитрости архиерея, который за бесценок хотел купить книги из его библиотеки, и по этому поводу пишет: «Разумнее всего было бы избегать какого бы то ни было общения с этими господами, которые представляют собою не что иное, как переряженных жандармов. Вы знаете роль, которую они играли в нашем процессе. Надо все простить, но не забыть ничего».
В этом письме Лунин рассказывает и о себе. Он пишет быстро, а за его спиной нетерпеливо расхаживает Николай Пущин.
«Чтобы составить себе понятие о моем нынешнем положении, нужно прочесть „Тайны Удольфа“ или какой-нибудь другой роман мадам де Радклиф. Я погружен во мрак, лишен воздуха, пространства и пищи, окружен разбойниками, убийцами и фальшивомонетчиками. Мое единственное развлечение заключается в присутствии при наказании кнутом во дворе тюрьмы… Здоровье мое находится в поразительном состоянии, и силы мои далеко не убывают, а, наоборот, кажется, увеличиваются. Все это меня совершенно убедило в том, что можно быть счастливым во всех жизненных положениях и что в этом мире несчастливы только глупцы и скоты. Прощайте, моя дорогая сестра по изгнанию!»
В то время Екатерина Уварова жила в постоянной, терзавшей ее тревоге. Она ничего не знала о брате. На все ее письма, запросы и официальные обращения отвечали полным молчанием.
4 октября 1844 года Уварова пишет Алексею Орлову, новому шефу жандармов: «Ваше сиятельство, милостивый государь граф Алексей Орлов! С марта месяца 1844 года брат мой брошен в Акатуйский рудник, на границе с Китаем, в сравнении с которым сам Нерчинск может показаться раем земным… Когда-то, очень давно, Вы спасли жизнь его, стреляя в его шапку (намек на их дуэль в прошлом. — Авт.). Сейчас во имя самого бога спасите душу его от отчаяния, рассудок его — от помешательства!»
Ответа не последовало.
Через год Екатерина Уварова пишет Дубельту, помощнику Орлова: «Милостивый государь Леонтий Васильевич! Ободренная нашей встречей на вечере у графини Канкриной, а также милостивым вниманием ко мне со стороны императрицы во время отъезда ее в Берлин минувшим вторником, осмелюсь снова беспокоить Ваше высокопревосходительство с просьбой облегчить участь моего несчастного брата, за которого я затруднила внимание его сиятельства графа Алексея Федоровича Орлова в прошлом году, но не получила ответа. Прошу хотя бы мне сообщить, жив ли еще мой брат и дают ли ему книги, единственное утешение в заточении».
Ответ Дубельта гласил: «Граф не соблаговолил затруднить государя императора с докладом по этому вопросу…»
Тогда неутомимая и преданная сестра обращается к самому императору: «Ваше императорское величество! С трепетом осмеливаюсь упасть в ноги величайшего из монархов…»
