Остановился, засунул руки в карманы брюк, спину подставил солнцу.
Старик прошел около офицера, все так же опустив голову, и, наверно, не заметив его, не поздоровался.
— Halt! Komm hier![24]
Крестьянин повернулся, растерянно оглядываясь. Немец сделал два прыжка — и картуз старика полетел на землю. Обнажилась лысина с такой же белой, как волосы, кожей.
— Дзень добры, пане! — кричит офицер и бьет старика ладонью по щеке. — Дзень добры, пане! — Слышны еще пощечины и крики. — Дзень добры! Дзень добры!
— Ох, со-б-ба-ка! — вырывается у меня. — Учит вежливости...
— Пойдемте! Он и нас заметит.
Вечером пятнадцатого апреля всем врачам туберкулезного отделения, трем фельдшерам и трем санитарам приказали срочно собраться и идти в десятый корпус. Никто не спрашивает для чего, и без объяснений ясно, отправка! Обычно в десятом все назначенные в транспорт проходят санобработку.
— Schnell! Schnell! — кричит сопровождающий нас ефрейтор, любитель порнографических открыток.
В десятом корпусе уже много людей со всех корпусов. Приказано раздеться, вещи забирают в дезкамеру. Иванов и Спис стоят вместе, мы присоединяемся к ним. После долгого ожидания помылись, получили из дезкамеры одежду. Ждем утра здесь же, разместившись на цементном полу. Сна нет, мысли в лихорадочном возбуждении. Бежать надо во что бы то ни стало! Найти способ выпрыгнуть из вагона где- нибудь на подъеме, когда поезд замедлит ход. Скатишься и не найдут тебя в лесу или в болоте. А убьют, так одни раз! Только не в Германию!
Утром явились Губер, Шоль и еще два офицера. Комиссия. Осматривают, годны ли к работе.
— Почему повязка? — спрашивает Шоль, когда очередь дошла до меня.
Снимаю повязку с голени.
— Фистула[25], — произносит Губер и что-то говорит Шолю.
— Будешь оперироваться! — белесоватые глаза Шоля смотрят немигающим взглядом. — Смотри, если схитришь! — погрозил он пальцем. Вычеркнул из списка и махнул рукой в сторону девятого корпуса.
Еще операция? Без рентгена операция пользы не принесет. К своим попаду, тогда и сделают что нужно!
Рассказываю Иванову.
— Раз есть возможность остаться — надо оставаться! — говорит он. — Свешников почистит немного рану — и все. Застрянешь здесь
Попрощавшись с товарищами иду к выходу. У наружной двери, внизу, стоят два полицая. Один из них, не поверив объяснениям, поднялся на второй этаж к Шолю. Вскоре вернулся и выпустил меня.
— Ложитесь, — говорит Свешников, когда я к нему явился. — Потом видно будет, что делать.
Снова потянулись дни. Но настроение уже не то, что прежде. После Сталинграда почти каждый день приносит что-нибудь новое В последнее время наши наступают на юге. По-прежнему главный источник информации — Зеленский или близкие к нему люди. Я беру у него газету и, прячась от посторонних глаз, разбираю сводку и отдельные статьи Сегодня в «Volkischer Beobachter» наткнулся на небольшую заметку. Прочел ее, не поверил, что именно так и написано, и опять стал вчитываться. Газета отвечает на вопрос читателя: почему Коммунистическая партия в России называется еще и большевистской, откуда слово «большевик?» Автор заметки разъясняет, что первый кружок, первую ячейку партии создал некий житель России по фамилий Большевик. Поэтому партия и носит такое название, в память о нем. Не могу решить, почему газета врет: по своему невежеству или умышленно?
Прошло двенадцать дней после отправки транспорта. Я утешаю себя надеждой, что про операцию забыли. Но вот во время обхода Свешников рассказывает, что вчера был Шоль и, между прочим, спрашивал, сделана ли операция.
— Не хочет ли он нас обмануть? — сказал про вас Шоль. — А операция-то вряд ли поможет, боюсь, что рана останется в прежнем состоянии. — Михаил Николаевич пожимает плечами
— Раз так, то надо соглашаться. А то я вас подведу, подумают, что вы тянете.
— Ладно, в среду попробуем.
Опять Голгофа операционного стола...
После операции поместили на первом этаже, в одной палате с врачом Тинегиным.
— Тут жило четверо врачей, — объясняет санитар, несший меня, — троих отправили, остался один.
На тюфяке лежит шинель, на ней сохранились еще зеленые петлицы военного врача. С хозяином шинели я почти незнаком. Встречались, но поговорить ни разу не пришлось.
Тинегин пришел не скоро.
— Ну вот, и мне веселей будет, — говорит он, здороваясь. — Как нога?
— Больно, но терпеть можно.
— Тогда давайте котелок, время идти за баландой.
Движения его быстрые, нервические, от чего тонкие волосы вокруг лысины постоянно приподнимаются.
Вечером меня навестил Алексей Зубков. Сел рядом и, осторожно оглядываясь на незнакомого врача, вполголоса сообщил о побеге переводчика Рауля.
— Утром повел с конвоирами пять человек на работу. Никто из пленных не вернулся. Комендант арестовал конвоиров
В побеге Рауля не сомневаюсь: этого и следовало ожидать от молчаливого москвича.
— Скорей бы кость заживала, — Зубков недовольно шаркает ногой. — Может, и меня на работу возьмут.
На следующий день лагерю уже были известны подробности побега. Переводчик взял с собой спирт. Когда конвоиры — их было двое — сели завтракать, он сел отдельно, но на виду у солдат, и стал прихлебывать из бутылки. День был холодный, солдаты не могли оставаться равнодушными к живительной влаге, они забрали спирт и тут же распили. Старший из них вскоре пошел к ближайшему сараю по нужде и оттуда не вернулся, наверно, там и уснул. Второй почувствовал себя неуверенно и все показывал на пленных, рывших дренажную канаву: смотри, дескать, за ними. «Гут! Гут!» — успокоил его Рауль. Убедившись, что конвоир окончательно захмелел, Рауль зашел сзади и, обхватив немца за голову, свалил на землю. На помощь уже бежали товарищи. Связанного немца, с забитым тряпкой ртом, отнесли в канаву. Винтовку переводчик спрятал под свою длинную шинель и все бегом направились к кустам у болота.
После побега перестали водить людей из лагеря на работу. Отправка все ближе... Сейчас уже говорят о полной ликвидации лагеря.
Нога понемногу заживает, начал передвигаться на костылях. Перевязки делают через три-четыре дня. Перед дверьми перевязочной такой же, как и ты, калека. Не в новость же это, здесь, в девятом корпусе, почти все дырявые. Но отчего-то в душе родство к нему, доверие, хотя ты его и не знаешь. Обоим знакомы запах собственной крови и гноя, боль при операциях, перевязках. Поэтому, что ли? Конечно, и это сближает, но главное в другом. Здесь, за проволокой, особенно остро чувствуешь, что раненый — парень свой, близкий.
Уже несколько раз так получается, что я ложусь на перевязку вслед за одним и тем же больным. У него высокий, почти квадратный лоб, живой, внимательный взгляд, рыжие волосы. Рана в средней трети голени, как и у меня, несколько длинных рубцов вдоль кости. Несмотря на худобу, в фигуре чувствуется сила. Широкоплечий, ноги немного кривые, идет, наклонясь вперед. Перевязку ему делает почти всегда Свешников.
В некоторые дни уже по-настоящему тепло, все, кто может двигаться, выходят на маленький двор позади корпуса. Некоторых больных товарищи выносят на носилках. Вышел и я. Гордон, надвинув на лоб фуражку с зеленым околышем, ходит вдоль забора. Остановился, около меня, спрашивает о здоровье, но по лицу его видно, что он думает о чем-то другом и не слышит ни своего вопроса, ни ответа. На мой вопрос о положении на фронте скороговоркой рассказывает, что знает. Чтоб не обращать на себя внимания, вошли в подъезд. С жадностью слушаю об отступлении немцев.
