вышла фраза, хотя к концу уже не помнил, что было вначале, просто слова хорошо катились по инерции друг за дружкой. – Выпьем, Гейтс! За моего бывшего начальника! За соседей! За лучшего друга Кольку! – Я помолчал и добавил: – И на Аллу бы еще поглядеть, чем она занимается по будням и вечерам, что там было с Барановым и вообще…
– Остынь, – перебил Гейтс.
– О’кей. – Я поднял рюмку. – Здравствуйте, мерзости!
Я выпил, поперхнулся и схватил кусок хлеба. Рот тут же наполнился мокрой хлебной кашей, а под ней зубы наткнулись на горбушку, все такую же стальную и черствую.
– Дурак ты, Гейтс! – возмутился я, отшвыривая горбушку в угол кухни. – Советчик, мать твою! Размочи в воде… Сам жри такой хлеб!
– С удовольствием, – кивнул Гейтс, мягко плюхнулся на пол, пошел в угол, обнюхал горбушку и вроде даже начал ее облизывать.
Я вылил из бутылки все, что оставалось, получилась отличная полная рюмка. Пить ее не очень хотелось, но куда же ее девать?
– За что последнюю пьем, Гейтс? – позвал я.
– Твоя рюмка, ты и пей, – огрызнулся Гейтс, но все-таки отвлекся от горбушки и запрыгнул на табуретку.
А на меня вдруг накатила волна пафоса и романтики.
– Знаешь, Гейтс… – начал я. – Давай выпьем эту последнюю рюмку без кривляний. Выпьем за то, чтобы хорошо видеть то, что нам положено. И никогда не видеть всего того, на что нам смотреть незачем!
– А ты умнеешь… – заметил Гейтс. – Одобряю.
И я выпил.
Empty House
Встал, доплелся до окна и прислонился лбом к прохладному стеклу.
– За музыку не выпили… – вздохнул я. – И музыки ведь теперь толком не послушаешь…
– Хочешь, плеер принесу? – предложил Гейтс.
– Не знаю… Наверное, хочу.
Гейтс бесшумно вышел и с грохотом вернулся. Во рту у него был один из наушников, а mp3-плеер волочился по полу.
– Спасибо… – Я поднял плеер, с трудом вставил наушники в оба уха и включил.
Сперва мне показалось, что ничего не играет, затем я услышал. По спине прополз холодок.
– Что это? – спросил я.
– Air – «Empty House», – ответил Гейтс. – Слушай, я вот что думаю. Смотри, вот сперва ты поминал все, что это ухо у тебя забрало, да?
– Угу, – кивнул я.
– А потом перечислял все гадости, которые получил взамен, да?
– Угу, – кивнул я.
– А что полезное оно тебе дает?
– Слушай, Гейтс, – поморщился я. – Задавай мне сейчас только простые вопросы, чтобы я мог это… «да» или «нет»…
– Ну извини, – обиделся Гейтс, – что делать, если вопрос сложный? Ухо тебе что-то полезное дает?
– Нет.
– Уверен?
– Да. Я устал все время видеть то, что видеть мне не положено…
– А тогда зачем оно тебе?
Я оторвал лоб от окна и посмотрел на Гейтса. Гейтс невозмутимо вылизывался.
– То есть как? – не понял я.
– Так. – Гейтс взмахнул ушами на макушке, что, наверное, обозначало пожимание плечами. – Чик – и нет уха…
– Хорошая идея, – одобрил я.
– Бритву принести? – спросил Гейтс.
– Валяй!
То, что приволок Гейтс, было одноразовой пластиковой фитюлей с двумя лезвиями.
– И чего с ней делать? – Я недоуменно покрутил бритву в пальцах и чуть не уронил.
– Ломай ее, – посоветовал Гейтс. – Там лезвия, их надо вынуть. Да не руками, зубами ломай, зубами. Зубы тебе на что? Стой! – мяукнул он. – Дай я! Смотри, губу уже порезал. Всему тебя учить надо… Вот оно, лезвие, видишь?
– Не вижу, – покачал я головой. – Тонкое очень.
– На ощупь бери. Взял? Теперь иди в комнату. Осторожно, не падать! Прямо, поворачивай, поворачивай! Плеер падает, держи! Вот садись на диван.
– Кровищи будет… – предположил я.
– Какая тебе разница, у тебя все равно глаз нет, – возразил Гейтс. – Да сядь ты прямо, не вались! Музыку погромче сделай. На полную! Ага. Я орать буду, услышишь. Майку задери! Задери майку!
– И чего?
– И все. Харакири. Наискосок. Р-р-раз!
– Подожди, а… – вдруг засомневался я.
– Думай меньше! Раз – и все! – убедительно мяукнул Гейтс.
– Погоди! И я совсем без глаза… То есть без уха…
– Ну, мы же выяснили, что оно тебе не нужно? – напомнил Гейтс.
– Выяснили? – засомневался я, потому что точно не помнил, что мы выяснили.
– Точно тебе говорю. Режь!
– Ну, режь, так режь… Ой, песня кончилась, включи заново?
– Я ее закольцевал, – успокоил Гейтс. – Сейчас начнется. Вступление пропусти, и как зазвучит орган, так режь наискосок. С силой! Р-р-раз!
– Ладно, – оборвал я Гейтса, – сам разберусь, не тупой… Так… Началась… Раз, два, три…
Я сжал зубы, взмахнул лезвием и начал ждать, пока зазвучит орган. И с первым звуком я изо всей силы полоснул рывком через все пятно – от левого плеча и до того места, где у меня когда-то был аппендицит.
Чтобы описать ту боль, которая на меня навалилась, не существует слов. Хорошо, что продолжалась она недолго, да и не может такая боль длиться долго, – через секунду я потерял сознание…
Пробуждение
Очнулся я на диване и не сразу понял, где нахожусь. Кругом стояла тишина. В смысле – темнота. Только гудел за окном проспект. Но абсолютно бесцветно. Я удивился, но вдруг вспомнил, что вчера разрезал свой ухо-глаз, а значит, теперь всегда будет темно… Еще секунду я пытался понять, что теперь со мной будет, а затем понял, что мне что-то мешает. Веки! И я резко открыл глаза.
Со всех сторон на меня навалился свет – настоящий, обычный, солнечный, четкий и резкий. Я приподнялся. Болела голова, было муторно, и немного покалывал затылок – где-то в глубине. А вот живот не болел совсем. Я глянул на него. Пятно на животе было. Я не знаю, какого цвета оно было раньше, но сейчас оно выглядело почти черным, как полиэтилен мусорного пакета. И теперь оно даже на ощупь казалось именно пленкой, наклеенной сверху. Наискосок через него тянулась длиннющая, но невзрачная царапина, рассекающая его пополам. Крови почти не было, так, пара засохших капель. Вдоль разреза пленка скукожилась и норовила свернуться, а дальше по всей поверхности топорщилась круглыми пузырями. На ощупь она была высохшей и жесткой, почти ломкой. Я потянул за краюшек, и пленка послушно отлепилась. Я брезгливо швырнул ее на пол.
Сел на диване и некоторое время лишь восхищенно водил головой, стараясь рассмотреть каждую деталь своей комнаты, которую уже не мечтал увидеть в свете.
Подошел Гейтс, заискивающе потерся о мою ногу и капризно мяукнул, требуя еды.
И я почувствовал немыслимое облегчение от того, что все мои бедовые приключения отныне
