рабочего класса. Он просто показывает, что идея более гуманного общества должна опереться на специфический и, если угодно, даже эгоистический интерес конкретной социальной группы. В противном случае вы можете критиковать систему сколько угодно, можете сколько угодно протестовать, но все равно все останется по-старому, потому что нет активной группы, которая организует борьбу и доведет ее до конца.
Как бы зеркально по отношению к горцевской критике классического марксизма в 1980-1990-е годы развивается мысль Валлерстайна. Она абсолютно противоположна горцевской. Если, по Горцу, пролетариат исчезает, то Валлерстайн, анализируя ту же ситуацию, утверждает, что ничего, кроме пролетариата, не остается. Он рассматривает весь процесс глобализации капитализма как процесс пролетаризации.
По Валлерстайну, пролетариата нет, есть лишь процесс пролетаризации. Есть социальные группы или отдельные индивидуумы, которые в той или иной степени пролетаризированы, одни больше, другие меньше. Все они в какой-то степени вовлечены в этот процесс. Бросается в глаза, что Горц и Валлерстайн приписывают один и тот же процесс, но с двух разных сторон. Если Горц подчеркивает депролетаризацию масс, то Валлерстайн, наоборот, - пролетаризацию. Но оба они спотыкаются, когда необходимо давать позитивный ответ о том, какова природа новых общественных и производственных нужд, сформировавшихся на протяжении XX века. И тут начинается, на мой взгляд, наиболее интересная дискуссия.
Очередное наступление на марксистскую социологию было предпринято во второй половине 1990-х годов, причем не только со стороны либеральных социологов (например, Дж. Рифкинд с его концепцией «конца труда»), но со стороны и некоторых левых авторов, ранее придерживавшихся марксистских взглядов (Стенли Ароновиц). Суть их позиции состояла в том, что автор «Капитала» вполне правильно описывал индустриальное общество, однако в постиндустриальную эпоху его идеи безнадежно устарели. Рабочий клан исчезает вместе с «фордизмом» (т. е. конвейерными технологиями), но хуже того, исчезает и труд в привычном смысле.
Разумеется, Рифкинд и Ароновиц могли апеллировать к сокращению числа лиц, занятых физическим трудом в США и Западной Европе. По их мнению, в скором времени все операции, требующие физической нагрузки, будут делаться машинами. Культура общества, построенная на культе труда, меняется, на первый план выходит вопрос о распределении свободного времени. При этом Ароновиц отнюдь не был оптимистом, он предполагал, что в рамках капитализма подобный процесс приведет к тяжелым социальным и моральным последствиям, к массовой безработице и обесцениванию человеческой жизни.
В свою очередь, экономист Даг Хенвуд, издатель «Left Business Observer», напомнил, что подобный прогноз делался уже после изобретения паровой машины. Люди постоянно боялись быть вытесненными машинами. Но каждое новое поколение машин порождало новые рабочие специальности, связанные с управлением этими машинами и их обслуживанием. Причем на первом этапе внедрения новой техники занятость падала, возникала массовая безработица. На втором этапе занятость росла. Уже к концу 1990-х годов в США обнаружился дефицит традиционных рабочих специальностей (выяснилось, что на фоне распространения компьютерных технологий не хватает слесарей, плотников, столяров и т. д.).
Реальный процесс имел мало общего с тем, что описывали сторонники теории «конца труда». Но происходившие перемены действительно ставили перед марксистами целый ряд сложных вопросов. Во- первых, произошло резкое расслоение рабочего класса по уровню квалификации и заработка. Часть трудящихся, связанных с современным производством, оказалась хорошо материально обеспечена, встроена в общество потребления. С другой стороны, сложилась огромная масса работников, не имеющих зачастую ни квалификации, ни стабильного рабочего места. Это люди, занятые на множестве предприятий, начиная от сборки компьютеров (которая, как ни парадоксально, относится к числу технологически самых примитивных производств), заканчивая уборкой офисов и утилизацией мусора. Во многих случаях люди заняты неполный рабочий день и не на одном предприятий. Этот вид трудовых отношений стали обозначать французским словечком «precaire» (неопределенный, неустойчивый), соответственно представителей этого соля - «прекариатом». Подобный разрыв крайне болезненно сказался на профсоюзах и в очередной раз показал, что механическими организационными усилиями тут ничего не сделаешь.
Другой тенденцией стало географическое перемещение традиционных промышленных производств на Юг: в Китай, Южную Корею, Бразилию, Индонезию. Нет оснований утверждать, будто рабочие специальности исчезают на Западе. После резкого спада в середине 1990-х годов ситуация стабилизировалась. Но теперь большая часть индустриальною пролетариата оказалась в Азии.
В данном случае география имеет значение. В эпоху Маркса основная масса промышленных рабочих - представителей «опасного класса» - находилась в странах, составлявших «центр» капиталистической системы. Так продолжалось до начала 1970-х годов. Сейчас эксплуататоры и эксплуатируемые разделены морями и государственными границами. Значительная часть рабочего класса вытеснена на периферию. Эта ситуация во многом объясняет и уверенность, с которой буржуазия Западной Европы и США начала демонтаж социальных завоеваний трудящихся именно в наиболее развитых странах. Географическое перемещение промышленных рабочих мест и наступление на «социальное государство» взаимосвязаны. Вместе с кризисом профсоюзов развивался и кризис традиционных западных левых партий, опиравшихся на организованный рабочий класс.
Разумеется, компьютерные программисты или работники банков так же подвергаются эксплуатации, как и промышленные рабочие. Компьютерную программу превращают в товар, и с этого момента ее автор может так же приносить прибавочную стоимость хозяину компании, как и индустриальный рабочий. Проблема в том, что формы самоорганизации новых пролетарских слоев оказываются иными, чем в случае промышленного пролетариата. Формы их сопротивления капитализму - тоже.
В конце 1990-х обнаружился раскол в среде так называемой «технологической элиты». После короткого периода эйфории, связанной с гигантскими возможностями информационных технологий, выяснилось, что в среде специалистов происходит стремительное расслоение. Лишь немногие становятся успешными предпринимателями подобно Биллу Гейтсу. Причем, как правило, наиболее талантливые и профессионально успешные специалисты ими как раз не становятся (быть капиталистом - совсем не то же самое, что быть компьютерным гением). Зато эксплуатация компьютерного гения может дать куда больше дохода, чем эксплуатация обычного рабочего. Сам эксплуатируемый, естественно, получает достойные средства для того, чтобы воспроизводить свою дорогую и ценную рабочую силу. Но его конфликт с системой вызван не столько материальным недостатком, сколько моральной неудовлетворенностью и несогласием с тем, кто и как принимает решения.
Технологическая элита начала переходить в оппозицию капиталу, претендуя на власть. Некоторые марксистские авторы (например, в России - Александр Тарасов) именно ее провозгласили истинным могильщиком капитализма. В любом случае у технологической элиты есть целый ряд претензий к системе, которые на данном этапе буржуазное общество удовлетворить не в состоянии. Политические конфликты, возникающие вокруг проблемы интеллектуальной собственности, являются тому отличным примером. Несмотря на все попытки защитить ее, право на интеллектуальную собственность нарушается повсеместно, и чем дальше - тем больше. Причиной тому, во-первых, современные технологии, все более облегчающие копирование любых материалов и доступ к любой информации, а во-вторых, сама природа интеллектуального продукта, который радикально отличается от материальной продукции, производимой промышленностью. При продаже пары обуви ее собственник теряет возможность использовать товар, который он уступил другому лицу, тогда как программу можно копировать снова и снова.
Логика капитализма вступает в прямое и неразрешимое противоречие с логикой информационных технологий. Внутри Интернета стихийно формируется коммунистический тип обмена, когда все принадлежит и доступно всем. Режим частной собственности лишь сдерживает потенциал, заложенный в технологиях XXI века. Что, кстати, в очередной раз подтверждает правоту тезиса Маркса о противоречии между производительными силами и производственными отношениями.
Вполне естественно, что «технологическая элита», порожденная информационной революцией, заинтересована в максимальном развитии новых возможностей, которые эта революция открывает. Очевидно, что на этой почве возникает конфликт с традиционной собственнической элитой, основывающей свое влияние на контроле над капиталом и собственности. Популярность антиглобалистского движения и других левых идей среди представителей новых профессий, порожденных компьютерной революцией, говорит сама за себя. Другой вопрос, как далеко этот конфликт пойдет и насколько радикальной окажется
