императора при константинопольском дворе Лиутпранди. В народной молве Боян слыл оборотнем.
«Слово о полку Игореве» начинается со слов о «вещем Бояне», знаменитом певце:
«Старый Владимир» — это сын князя Святослава и Малуши, внук княгини Ольги и князя Игоря.
Вполне возможен приезд Бояна Симеоновича на Русь с книгами из знаменитой библиотеки отца — царя Симеона. После внезапной смерти царя Симеона (27 мая 927 года) библиотека его пропала, а потом многие книги из нее объявились на Руси. Тайна эта до сих пор тревожит воображение историков.
Такой знаток древнерусской литературы, как академик Д. С. Лихачев, отстаивал гипотезу, что «старый Владимир» — это именно Владимир Креститель, Владимир Красное Солнышко русских былин, а не Владимир Мономах, его правнук.
«Слово о полку Игореве» написано около 1187 года, спустя 170 лет после смерти «старого Владимира» в 1015 году, но память о «вещем Бояне» сохранялась в преданиях.
Глава 25
Старая русская глаголица
Любимым изречением княгини Ольги было: «Земного не сведал о небесном пытаеши». Еще никогда оно ее не подвело. Иногда себе говорила: «Земного не сведая, о небесном глаголаши».
Так сокрушала в себе гордыню.
Ослабевшая после болезни, княгиня–Ольга не сразу догадалась, что нянькины слова о мрачных глазах болгарского царевича Бояна и его заглядываниях на Малушу были более всего вызваны просьбами ее и желанием уехать из Киева до возвращения князя Святослава. Зная привязанность к себе княгини, Малуша надеялась на ее твердость воли и бесстрашие. На ее самовольство, наконец. Однако княгиня Ольга знала, что Святослав любил Малушу, и не могла помыслить, чтобы позволить ей поступить против повеления князя. Только с разрешения Святослава Малуша могла уехать в свое село… «Нет, нет и нет», — сказала себе княгиня Ольга, которую удивляла решимость молодой женщины удалиться от мужа, от близких, от своего дома в столь трудное для себя время.
— Нянька, тебя Малуша просила повлиять на меня? — спросила она.
— Просила, просила, голубонька моя… — засмеялась нянька и тут же вздохнула: — Нелегко ей, ой, нелегко…
И будто отвечая на непроизнесенный вопрос княгини Ольги, нянька продолжила негромко:
— Малуша — разумная и знает, что дитя следует носить в тишине и покое, а тут — какой покой?.. Боян рыщет, где бы ему столкнуться с Малушей… Болгарка Млада все хохочет и хохочет, скачет, словно коза по горкам… От Бояна укрывайся, от хохота Млады скрывайся, за Святославом гляди, куда пошел и что сказал… Сильная Малуша выбрала тишину… В Малушине речка, и холмы и вербы… Неспокойно стало у нас, княгинюшка…
Это княгиня Ольга и сама понимала, чувствуя, что неспокойствие стало одолевать весь дом, и не только терем, но… И… может быть, и Киев? После смерти Порсенны у нее будто прервались тесные связи с жизнью, она даже не подозревала, как много значил в ее жизни этруск. Его беззаветная любовь к ней и Святославу, в которой она не сомневалась, служили для нее тем уголком, где душа отдыхает от тревог и беспокойств — это было надежно.
Покой, покой! Его захотела Малуша. И можно ее понять: после всего «пережитого из?за Марины добавилась еще неясность (или даже только подозрение на эту неясность) с болгаркой — все это могло лишить последних сил… А они так нужны, нужны, даже если родится внучка или внучек, а не та светозарная звезда, обещанная Анозой–Фаридом.
— У Малуши есть голова! — сказала нянька. — Она знает, что бороться с любой женщиной ей можно только после родов. И чем успешнее они будут, тем легче ей станет потом… Если же неудача… Нельзя и подумать о горе…
— Малуше не придется ни с кем бороться, — вяло отозвалась княгиня Ольга, — Святослав ее любит…
— И–и-и, княгинюшка! Отлюбил — разлюбил, перелюбил… Любит и кот мышку… Прости меня… Устала Малуша, пусть едет.
— Нет, нянька, одна я ее отпустить не могу, хотя знаю, как надорвалась Малуша во время моей болезни… Нужно дождаться Святослава… Скажи лучше, как она — лежит?
— Лежит, лежит, говорит, что поворачивается внутри…
— Теперь я пойду за ней смотреть, как она меня лелеяла, — сказала княгиня Ольга, и слезы показались у нее на глазах…
— А что я скажу князю Святославу? — сурово спросила нянька. — И тебе вставать рано, и ей полежать не вредно… Жалко, Гелоны нет…
— У нас — что? Никого нет? Ни княгинь? Ни боярышень? Ни холопок? Мы одни в мире? — спросила княгиня Ольга будто саму себя.
—Никого, никого… — как эхом ответила нянька. — Когда плохо, на помощь звать не следует — только кто сам придет.
— А если никто не придет, тогда — как?
— Тогда одним вылезать… — проворчала нянька.
Она подала княгине свернутый лист пергамента.
— Это тебе твой звездочет прислал. Ловил меня, ловил, будто Боян — Малушу, и кланялся, чтобы тебе переслать послание.
Ольга усмехнулась и развернула лист, густо усыпанный чертами и резами древней славянской азбуки, как называли ее в народе.
— Удивительно! — сказала княгиня, — Аноза–Фарид выучил и древние наши письмена, которым у нас всех детишек измлада учили.
Начала читать и засмеялась: настолько длинно, пышно и витиевато Аноза–Фарид желал ей скорейшего выздоровления для блага всех подданных. Он сообщал, что закончил перевод «Авесты», которая близка, понятна, известна всем славянам и русским и должна быть ими припомнена. Это слово показалось княгине Ольге забавным; она попыталась заменить его, но не сумела: вспомнить — припомнить — запомнить, но да, наверное, припомнена… Знали — давно, вести помнили, забыли, теперь и припомнить пора. А — что? «Вести» — «Авесту»… Прошлое!
«Почему же глаголицей? — не переставала спрашивать себя княгиня Ольга, — ведь это намного
