капитаном. Ему вдруг захотелось понять, почему человек, находясь в Швеции в полной безопасности, делает совершенно иной выбор и возвращается в погибающий рейх? Задержав на мгновение взгляд, Раш взмахнул в ответ тростью и отвернулся. Ему оставалось выполнить последнюю обязанность, едва ли обременительную, однако необходимую, которую он рассматривал скорее как благодарственную жертву за предоставленный ему шанс оказаться на свободе. Он мысленно повторил полученную от Шелленберга инструкцию: автомобиль доставит его из аэропорта в «Гранд-отель», где он остановится и будет ожидать дальнейших указаний; в день, о котором ему заранее сообщат, он будет принят графом Фольке Бернадоттом, которому должен вручить два конверта, лежащих сейчас у него в кармане. Это все, что от него требовалось. «Примите, сэр, наши наилучшие пожелания! А теперь прошу простить меня, я удаляюсь к манящим огням Стокгольма».
Чиновник шведской иммиграционной службы едва взглянул на паспорт и визу, а таможенник даже не пожелал осмотреть багаж. Не обращая внимания на легкую, но непрекращавшуюся боль в раненой ноге, гауптштурмфюрер Франц Раш направился к выходу отыскивать машину, которая должна была отвезти его в город. Недалеко от здания аэропорта, у изгиба дороги, стояло несколько легковых автомобилей, частных и такси, очевидно – в ожидании новых пассажиров. Раш поставил на землю чемодан и стал ждать, когда один из них подъедет к нему.
Машины подъезжали к другим – но не к нему. Чемоданы и саквояжи исчезали в багажниках, и их владельцы в клубах выхлопных газов уносились прочь. Раш же оставался там, где стоял. Отъехала последняя машина, и он, несколько упавший духом, вдруг понял, что на улице – очень холодно. Где же эта чертова машина? Хотя это типично для министерства иностранных дел, которое не в состоянии организовать даже своевременное прибытие транспорта в аэропорт. Ему следовало бы взять такси. Но все они уехали, к тому же на такси нет денег. В Берлине ему сказали, что шведские кроны он получит по прибытии в гостиницу; сейчас же, без денег, Франц оказался в дурацком положении. Все, чем он располагал, включало несколько рейхсмарок да две броши Лизель. Но не станет же он расплачиваться с таксистом алмазными украшениями. Раш поднял чемодан, намереваясь вернуться в здание аэропорта, где можно было бы ожидать посольскую машину да к тому же уговорить кого-нибудь обменять на местную валюту его рейхсмарки.
Он подходил к вращающейся двери, когда кто-то произнес по-немецки с легким акцентом:
– Я еду в Стокгольм. Не желаете ли присоединиться?
Раш обернулся. Перед ним стоял мужчина тридцати – тридцати пяти лет, с волосами песочного цвета и робкой улыбкой.
– Меня должны были встретить, – пояснил Раш. – Но машина так и не появилась.
– Здесь слишком холодно ждать, – сказал незнакомец. – Моя машина – за углом. Вам куда?
– 'Гранд-отель'.
– В самом деле? – рассмеялся незнакомец. – Я сам туда еду. Подождите минуту, я подгоню машину прямо сюда. Глупо таскать чемоданы туда-сюда.
– Спасибо.
Раш проводил незнакомца взглядом. Ему показалось, что этот человек – англичанин. По-немецки говорит хорошо, но – акцент странный, к тому же что-то в одежде незнакомца подсказывало, что он – ни немец, ни швед. С другой стороны, самолет прибыл из Берлина, и ему это, по-видимому, было известно. В любом случае, решил Раш, предложением незнакомца следовало воспользоваться, так как сам он уже не офицер, преданный рейху, а всего лишь человек, нуждающийся в машине. Если не против англичанин, то не против и он сам. Ведь это же был новый мир.
Раш оказался почти прав. Джозеф Конуэй был англичанином во всем, не считая одной формальности – ирландского паспорта. Немецкий он выучил в учебном заведении, именуемом Королевским ливерпульским институтом, а свое твидовое пальто купил на распродаже в «Остин-Рид» на Регент-стрит. Следы его английского происхождения вели в Ланкшир, но никоим образом в Ирландию. Что же касается страны, к которой он испытывал бы верноподданнические чувства, то таковой вообще не существовало. Он мог быть верным только самому себе. Следовательно, у Конуэя и не могло возникнуть ни малейшего возражения, если бы к нему в автомобиль посадили немцев, японцев или даже охотников за головами из Новой Гвинеи – лишь бы они оставили свои воинственные настроения, пока сидят в машине.
Конуэй даже не подозревал, что означала для него эта встреча холодным стокгольмским днем. Он не знал и даже не догадывался, что стоит на пороге событий, которые, поначалу дав ему повод помечтать о сытой жизни затем обернутся чехардой таких кошмаров, что не раз его жизнь окажется в опасности, а ему самому в итоге захочется вообще исчезнуть с лица земли; иначе он на всех парах погнал бы свой маленький «опель» в сторону Лапландии. Однако никаких поводов для догадок в тот момент быть не могло. Предыдущий час, как это случалось и раньше, Конуэй вынужден был провести в аэропорту с единственной целью – согреться. Он приехал в Бромма продрогший, подавленный, охваченный беспокойством. Холод он одолел, войдя в небольшой, но уютный ресторанчик аэропорта и заказав горячий кофе, который на самом деле оказался ячменным суррогатом. Джозеф взял кружку в ладони и отхлебнул несколько глотков обжигающей жидкости. Состояние подавленности, полностью или частично, должно было улетучиться с прибытием ожидаемого, однако опаздывающего самолета из Берлина. Беспокойству, полностью оправданному, суждено было усилиться и, за исключением единственного непродолжительного периода, наполненного оптимизмом, надолго поселиться в нем.
Тридцати пяти лет от роду, Джозеф Конуэй, по профессии – журналист, являлся гражданином одной нейтральной страны, работая при этом в другой. Оставаясь свободным художником, он за три с небольшим года обеспечил себе прекрасное существование, зарабатывая на том, что можно было с полным основанием назвать единственным доступным окном в нацистскую Германию. Внимательное чтение немецких газет стало его главным способом выуживать информацию. Он сделался величайшим специалистом по толкованию небольших заметок, ускользнувших от внимания цензуры, которые превращал в статьи, публиковавшиеся во многих газетах мира. Например, однажды ему попалась передовица «Берлинер цайтунг», в которой вместо привычного словосочетания «европейская крепость» было напечатано «германская крепость». Статья Конуэя, в которой он истолковал данный факт как признак растущих пораженческих настроений в третьем рейхе, появилась во множестве газет начиная с Лондона и Нью-Йорка и кончая Вальпараисо и Нью-Дели. Это обеспечило Конуэю не только хороший заработок, в чем он, разумеется, нуждался, но и значительно укрепило его профессиональную репутацию, в чем он нуждался еще больше.
Талант Конуэя как репортера строился в первую очередь на живости ума и богатом воображении. Как в детской игре с картинкой-головоломкой, он мог почти моментально из разрозненных фактов составить законченный материал, и часто – практически не нарушая его достоверности. Скажем, если какой-нибудь дипломат, прежде чем пожелать доброго утра, прокашливался, Конуэй был готов увидеть в этом его нерешительность. Для получения информации он пользовался услугами осведомителей, которым почти всегда приходилось платить; всех тех, кто направлялся в Германию или вернулся из нее; аккредитованных в Германии шведских корреспондентов, чью информацию он впитывал без колебаний, а также шведских дипломатов или их коллег из любой другой нейтральной страны.
И все же в первую очередь он полагался на изучение немецкой прессы, в ожидании которой и находился в тот день в аэропорту Бромма. Несмотря на то что все корреспонденты, работавшие в Стокгольме, получали немецкие газеты, лишь немногие из них, как удалось выяснить Конуэю, готовы были приезжать за ними в аэропорт. Соперниками Конуэя по большей части были штатные журналисты, которым жалованье выплачивалось ежемесячно от и до, и которые предпочитали дожидаться доставки газет, сидя в своих уютных офисах. Он сделал открытие, что, встречая самолеты в аэропорту, можно на два-три часа опережать информационные агентства. Это был выигрыш во времени, означавший деньги.
Он сидел со своим суррогатным кофе у окна, глядя на взлетно-посадочную полосу, по которой носило поземку, подхватываемую порывами ветра. В том, что самолет прибудет, он не сомневался. Это было обычным делом – сидеть и скучать, пребывая в неведении относительно времени прибытия. Экипаж «юнкерса» всегда хранил радиомолчание до пересечения шведской береговой линии, поэтому никто никогда не знал времени взлета. Следовательно, оставалось только ждать, когда по громкоговорителю объявят о том, что самолет сел, и так бывало всегда.
Один на один с кружкой кофе в безлюдном ресторане, Конуэй пребывал в беспокойстве, и на то
