или развлечения, какие ему предоставит случай. И К., многим обязанный своему бывшему опекуну, должен был помогать ему чем только можно и в довершение ко всему пригласить к себе переночевать. «Призрак из провинции» – так называл его К. про себя.
Поздоровавшись на ходу, – сесть в кресло, как предложил К., ему было некогда, – дядя попросил К. остаться с ним наедине.
– Это необходимо, – сказал он, с трудом переводя дух. – Для моего спокойствия это необходимо.
К. тотчас выслал курьеров из комнаты с указанием никого к нему не впускать.
– Что я слышал, Йозеф? – воскликнул дядя, как только они остались вдвоем, и, сев на стол, не глядя, подмял под себя какие-то бумаги, чтобы сидеть было помягче.
К. промолчал, он знал, что будет дальше, но, внезапно оторванный от срочной работы, он вдруг поддался ощущению приятной усталости и уставился в окно на противоположную сторону улицы: со своего места он видел только маленький треугольный просвет – кусок глухой стены между двумя витринами.
– И ты еще смотришь в окно! – крикнул дядя, воздевая руки. – Ради всего святого, Йозеф, ответь мне! Неужели это правда, неужели это действительно так?
– Милый дядя, – сказал К., с трудом выходя из оцепенения. – Понятия не имею, чего ты от меня хочешь!
– Йозеф, – сказал дядя с укоризной, – насколько я знаю, ты всегда говорил правду. Неужели твои последние слова – дурной знак?
– Теперь я догадываюсь, о чем ты, – покорно сказал К. – Видимо, ты слыхал о моем процессе.
– Вот именно, – сказал дядя, медленно кивая головой, – я слыхал о твоем процессе.
– От кого же? – спросил К.
– Мне об этом написала Эрна, – сказал дядя. – Тебя она давно не видела, ты, к сожалению, мало ею интересуешься, и однако она все узнала. Сегодня я получил от нее письмо и, разумеется, немедленно приехал. Это единственная причина, но причина весьма основательная. Могу прочитать то место, которое касается тебя. – Он вытащил письмо из бумажника. – Вот оно: «Йозефа я давно не видела, на прошлой неделе заходила в банк, но Йозеф был так занят, что меня к нему не впустили. Прождала почти час, но потом пришлось уйти домой – у меня был урок музыки. Мне очень хотелось с ним поговорить, может быть, в другой раз удастся. Ко дню рождения он прислал мне огромную коробку шоколадных конфет, вот какой он милый и внимательный. Тогда я забыла вам об этом написать и вспомнила только сейчас, когда вы спросили про него. К сожалению, в нашем пансионе шоколад исчезает немедленно; не успеешь обрадоваться, что тебе подарили столько шоколаду, как его уже нет. Кстати, мне необходимо рассказать вам про Йозефа еще одну вещь. Как я уже писала, меня к нему в банк не пропустили потому, что он был занят с каким-то господином. Сначала я терпеливо ждала, а потом спросила курьера, надолго ли его задержат. Курьер ответил, что, должно быть, надолго, потому что разговор, очевидно, идет о процессе, который затеян против господина старшего прокуриста. Я спросила, что это еще за процесс, не ошибся ли он, а он сказал – нет, не ошибся, затеян процесс, и процесс очень серьезный, но' больше он ничего не знает. Сам он с удовольствием помог бы господину прокуристу, потому что господин прокурист хороший, справедливый человек, но как за это взяться – он не знает, можно только пожелать, чтобы за него заступились люди влиятельные. Наверно, так оно и будет и все кончится хорошо, но пока, судя по настроению господина прокуриста, дела вовсе не так хороши. Конечно, я не придала этому разговору никакого значения, постаралась успокоить этого глупого курьера, запретила ему рассказывать другим и вообще считаю его слова просто болтовней. И все-таки было бы хорошо, если бы ты, милый папа, в следующий приезд вник в то дело, тебе легко будет узнать подробности, а если понадобится, то ты сможешь вмешаться через твоих влиятельных знакомых. Если же это не понадобится – а так оно, видимо, и есть, – то по крайней мере твоей любящей дочери раньше представится возможность обнять тебя, чему она будет очень рада». Хорошая девочка! – сказал дядя, окончив чтение, и смахнул слезинку с глаз.
К. утвердительно кивнул: в последнее время из-за всех этих историй он совсем забыл про Эрну, даже про ее день рождения забыл: про шоколад она выдумала, только чтобы оправдать его перед дядей и тетей. Это было очень трогательно. Он про себя решил регулярно посылать ей билеты в театр, но даже если этого было и мало, он все равно никак не был расположен посещать пансион и разговаривать с маленькой восемнадцатилетней гимназисткой.
– Ну, что же ты мне скажешь? – спросил дядя. После чтения письма он перестал суетиться и волноваться и как будто собрался перечитать его еще раз.
– Да, дядя, – сказал К., – это правда.
– Правда? – воскликнул дядя. – То есть как это правда? Какой процесс? Уж не уголовный ли?
– Да, уголовный, – сказал К.
– И ты спокойно сидишь тут, когда тебе грозит уголовный процесс! – еще громче закричал дядя.
– Чем я спокойнее, тем исход будет лучше, – сказал К. устало. – Да ты не бойся!
– Нет, ты меня не успокаивай! – кричал дядя. – Йозеф, милый Йозеф, подумай же о себе, о твоих родных, о нашем добром имени! Ты всегда был нашей гордостью, ты не должен стать нашим позором! Нет, твое отношение мне не нравится, – и, наклонив голову набок, он искоса посмотрел на К. – Так себя не ведет ни в чем не повинный человек в здравом уме. Скорее скажи мне, в чем дело, тогда я сумею тебе помочь. Тут, конечно, замешаны банковские операции?
– Нет, – сказал К. и встал. – И вообще, милый дядя, ты слишком громко говоришь; курьер, наверно, подслушивает за дверью. Мне это неприятно. Лучше выйдем отсюда. Постараюсь, если смогу, ответить на все твои вопросы. Я отлично понимаю, что несу ответственность перед семьей.
– Правильно! – вскричал дядя. – Очень правильно. Ну скорее, Йозеф, пойдем скорее!
– Но мне надо еще отдать кое-какие распоряжения, – сказал К. и тут же вызвал по телефону своего заместителя, который через несколько минут вошел в кабинет.
Дядя взволнованно показал ему жестом, что его вызывал К., а не он, хотя это и без того было ясно. Стоя у письменного стола, К. тихим голосом, указывая на различные бумаги, объяснил молодому человеку, что надо сегодня сделать в его отсутствие, и тот выслушал его холодно, но внимательно. Дядя все время мешал, таращил глаза, кусал губы, и хотя он явно не слушал, но одно его присутствие было помехой. Потом он стал расхаживать по комнате, останавливался то перед окном, то перед картиной, причем у него то и дело вырывались разные восклицания: «Нет, мне это совершенно непонятно!» – или: «Скажите на милость, что же теперь будет?» Молодой человек делал вид, что ничего не замечает, спокойно выслушал до конца все поручения К., кое-что записал и вышел, поклонившись К. и дяде, но в эту минуту дядя стоял к нему спиной, смотрел в окошко и, раскинув руки, судорожно мял гардины.
Не успела дверь закрыться, как дядя закричал:
– Наконец-то он ушел, этот паяц! Теперь и мы можем уйти. Наконец-то!
К сожалению, никакими силами нельзя было заставить дядю прекратить вопросы насчет процесса, пока они шли по вестибюлю, где стояли чиновники и курьеры и где как раз проходил заместитель директора банка.
– Так вот, Йозеф, – говорил дядя, отвечая легким поклоном на приветствия окружающих, – скажи мне откровенно, что это за процесс?
К. ответил несколькими ничего не значащими фразами, даже пустил смешок и только на лестнице объяснил дяде, что не хотел говорить откровенно при этих людях.
– Правильно, – сказал дядя. – А теперь рассказывай!
Наклонив голову и торопливо попыхивая сигарой, он стал слушать.
– Прежде всего, дядя, – сказал К., – этот процесс не из тех, какие разбирают в обычном суде.
– Это плохо! – сказал дядя.
– Почему? – спросил К. и посмотрел на дядю.
– Я тебе говорю – это плохо! – повторил дядя. Они стояли у парадной лестницы, выходившей на улицу, и так как швейцар явно прислушивался, то К. потянул дядю вниз, и они смешались с оживленной толпой. Дядя взял К. под руку, прекратил настойчивые расспросы о процессе, и они молча пошли по тротуару.
– Но как же это случилось? – спросил наконец дядя и так внезапно остановился, что люди, шедшие за ним, испуганно шарахнулись. – Такие вещи сразу не делаются, они готовятся исподволь. Должны же были появиться какие-то признаки, намеки, почему ты мне ничего не писал? Ты же знаешь, что для тебя я готов
