— Это приказ. Передай дальше!
— Погаси… — начал Беня, но осекся и шепнул на ухо стоящему с другого бока бородатому солдату- белорусу: — Сделай себе кисточки на четырех углах… Передай дальше!
— Что за черт? Какие кисточки?.. — удивился бородач.
— Не удивляйся, — оборвал его Беня. — Пятая книга Моисеева, глава двадцать вторая, стих двенадцатый. Передай дальше или попадешь под трибунал.
И бородач-белорус передал.
Прошло несколько часов, а австрийцы все не нападали. Взошло солнце, румянец зари проглянул сквозь просветы между деревьями густого букового леса и согрел души. А бородач-белорус лязгал зубами.
— Ты замерз? — спросил Беня.
— Замерз, и страх берет, мне чертовски плохо, — пробормотал бородач.
— Понятно, понятно, — сказал Беня. — Кто из нас не боится?
— Чего эти австрияки не атакуют? — посетовал белорус. — У нас есть дела поважнее, чем сидеть и ждать, когда они вздумают атаковать… Вдарили бы сейчас, и конец этой муке… Жалко жену и детей…
— Им-то что?
— Ну, если я помру.
— Да с чего тебе помирать? Были войны и прежде…
— Все помрут, — прервал его белорус и весь затрясся.
— Ничего, жены и без нас как-нибудь обойдутся, — утешил его Беня.
— Князь Курский, который участвовал в походе Петра Великого в Прибалтику, тоже два года не был дома, — с горечью начал социал-демократ, — но все же сумел походя заскочить домой переспать с женой. Только жене-то что за радость? Пора у нее была такая, что понести от него она не могла. Князь Курский этого не знал, и жена знала, что Курский не знает. Курский снова отправился на войну, а жена, пользуясь тем, что муж далеко, принялась гулять напропалую с молодыми дворянами и торговцами пушниной, ведь если что, беременность, считай, уже узаконена. Имеется доказательство ее невиновности. Но вот жена не знала, что в одном сражении с Карлом Двенадцатым в Ливонии князь отморозил шулятки и больше не мог зачинать детей. Иначе говоря, трахать мог, а иметь детей не мог. Несдобровать бы его жене, если б какой- нибудь юнец кадет или молодой купец заделал ей ребенка. К счастью, этого не произошло. Князь Курский так никогда ничего и не узнал, а жена не узнала, что ей грозило. Таким образом, никто ничего никому обо всем этом не рассказал, да и вообще неизвестно, откуда пошла эта история, — чуть-чуть конфузясь, закончил солдат.
— Ой, деревня моего детства, ой, милый мой отчий дом, — причитал бородач, — мама родная, батя и тетя Франта… Кто из вас всех уцелел? Одна только тетя Франта!
— Куда же делась деревня? — спросил Беня.
— Сожгли австрийцы. Наш дом сгорел. Это был прекрасный дом, прямо на польской границе, то бишь на старой границе. Граница проходила прямо через наш двор, так что я жил в России, но, когда надо было справить большую нужду, приходилось переходить границу, потому что уборная была в Польше. Ой-ой, какое это было время. Мы пили, ели, танцевали… Еврейские музыканты играли музыку… На свадьбе тети Франты я впервые в жизни захмелел и мирно заснул в кровати молодых. С кровати меня сбросили на пол тетя Франта и ее жених. На полу я и лежал, меж тем как жених, раздев догола тетю Франту, уестествлял ее с тыла. При этом он то дело подбодрял себя криками вроде: «Богдан Хмельницкий!», «Иисус Мария!» — ну и так далее, а тетя лишь тяжело дышала и постанывала… Я привскочил, чтобы лучше видеть, и в упор глядел в ее раскрасневшееся лицо, и вот она повернулась к жениху, который прочищал ей трубу, крикнула и сказала ему по-польски, потому как жених был поляк:
— Я уже слышал это, — задумчиво сказал Беня. — Что это означает?
— Это означает: «Малое дитятко, и росточком, и годами».
— Чушь какая-то. Никакого смысла.
— Ну и что? Просто так говорится.
— Чудной народ эти поляки, — сказал социал-демократ.
— Они католики, — напомнил белорус.
Туг кто-то протолкался мимо белоруса в окопе и подошел к Бене. Это был жестянщик из Ярвенпяя.
— На, — сказал он, протягивая Бене трубу. — Я починил ее и чуток пошлифовал штыком. Теперь должна держать воздух.
— Что это? — спросил социал-демократ.
— Труба одного умершего человека, — сказал Беня. — Единственное, что осталось от еврейского гения.
— На ней можно играть? — спросил белорус.
— Попробуем, — сказал Беня и, поднеся трубу к губам, набрал полную грудь воздуха и изо всех сил дунул в нее, но труба не издала ни звука. — Закупорена, — сказал он, перевернул трубу и посмотрел в раструб. — Там что-то есть, — сказал он и ковырнул штыком. — Деревянная заглушка, — сказал он, выковырял деревяшку и, вновь набрав в грудь воздуха, поднес трубу к губам и подобрал несколько нот. — В порядке, — довольный, сказал он и затрубил.
В лесу поднялся адский шум, начала бить русская артиллерия, офицеры скомандовали: «В атаку! Вперед! Вперед!» Солдаты с громогласным «ура» повыскакивали из окопов и ринулись в атаку на ошеломленных австрийцев…
Беня вспомнил день отправки на фронт с хельсинкского вокзала и прикусил губу, но, наученный опытом, не пытался удерживать вал атакующих. Солдаты увлекли его за собой, и он бежал вперед под шквалом пуль, сквозь облака дыма и пыли. Он ничего не видел перед собой: дым выедал глаза. Но слышал рядом чье-то тяжелое дыхание и некоторое время бежал, ощущая близость человека возле себя, и в конце концов увидел, что это белорус. Он пыхтел на бегу: «Пошли… Пошли…» Потом белорус исчез из виду, кругом гремело и громыхало, и Беня тоже закричал «ура», ничего другого не оставалось. Потом он увидел социал- демократа, который с мрачным видом плелся с винтовкой на плече, и крикнул ему, осклабясь: «Контратака против контратаки!» И тут что-то со страшной силой повалило его на землю.
УПАЛ…
Мой дед Беня лежал раненый на носилках, крепко прижимая к груди трубу и проклиная царя, кайзера Вильгельма и Франца-Иосифа, капиталистов и двух санитаров, которые решили устроить перекур перед тем, как нести его в тыл. Карминно-красное небо медленно погружалось в болото Рокитно, с Буга наползала отвратительная сырость, какая бывает только в Польше, она подбиралась к Бене, растекалась по телу, щипала уши и нашептывала: «Зачем пошел вместе со всеми, зачем пошел разыгрывать из себя героя, я маленький человек…»
Известие о ранении деда не долго шло до его родных. А когда дошло, то телеграмму получила не жена Вера, которая в тот момент была в деревне и без всяких дурных предчувствий играла в карты с приятельницами, а мой отец Арье, которому было тогда десять лет. Он был дома один с сестрами, насколько возможно быть дома одному, когда сестры дома…
Арье лежал на животе на бухарском ковре под столом черного дуба и дразнил любимицу семьи толстую черно-белую кошку. Казалось, он играет с нею, на самом же деле он истязал ее с садистской нежностью, как это умеют дети десяти лет от роду; он переворачивал кошку на спину и почесывал ей живот, что, вообще-то говоря, кошки очень любят, но именно эта кошка, по кличке Сара, терпеть не могла. Она шипела и царапалась, хотя по старости не могла оставить на руке Арье сколько-нибудь серьезной ссадины.
Младшие сестры отца сидели на диване, наблюдая за этой сценой. Та, что постарше, Голда, со светлыми прямыми волосами, спускавшимися до самой талии, и на редкость длинной верхней губой —
