— Карсак, — отчеканил Сейфулла.
— Да, да, карсак!
Марфа Тимофеевна стала накрывать на стол. И Сейфулла затих, погасил улыбку. Он почувствовал себя не в своей тарелке. Сейчас ему подадут ложку и вилку. А что с ними делать? Отец умоляюще смотрел на сына. Но чем Сакен мог помочь отцу? Лаврентий Сергеевич делал вид, что не замечает затруднений Сейфуллы. Расспрашивал о зимовке, нуждах аула. Тот оживился. — Мы сикоро кочоваит джайлау.[2]
Марфа Тимофеевна не столько поняла, сколько угадала его мысль, и сразу же возразила.
— Нет, тамыр, это невозможно!
Мешая русские и казахские слова, Марфа Тимофеевна объяснила Сейфулле, что Сакену надо много заниматься, ибо еще очень слабы его знания — не время сейчас возвращаться в аул.
Сейфулла оспаривал ее решение при помощи рук и мимики.
— Жина жилайды, много, много слез! В спор вмешался Лаврентий Сергеевич.
— Сакенчик, ты, видимо, не против поехать домой? — Сакен возрадовался было, но, встретив удивленный взгляд Марфы Тимофеевны, смутился. — Тогда так и сделаем, — продолжал Лаврентий Сергеевич, — ты побудешь несколько дней в своем ауле, а вернешься, когда они начнут кочевать на джайлау. Так, пожалуй, будет лучше. Проветришься, поиграешь вдоволь. А ты, моя старушка, тоже немножко отдохнешь от учительствования. Как вы все на это смотрите?
— Тебе мировым быть, — сказала Марфа Тимофеевна, а Сейфулла, кивая, только повторял: «Прауда, прауда…»
Осень. От нещадно палящего солнца растительность потеряла свою зеленую окраску. В ложбинах выцветшая трава еще колышется, а холмы совсем голые. В Сары-Арке всегда ветрено. На холм, где стоит только что открытая русско-казахская школа, поднимаются двое: Марфа Тимофеевна и Сакен. Сакен помогает учительнице, поддерживает ее под локоть. А она часто останавливается, глубоко дышит, но продолжает давать ученику последние наставления.
— Говорят, что Николай Романович строг. Мне самой никогда не доводилось с ним беседовать. Ты, Сакен, не бойся, отвечай бойко, — снова и снова повторяет старая учительница.
На холме двухкомнатный белый дом. В просторном классе большая черная доска блестит свежей краской. Видимо, еще никто не дотрагивался до нее. Маленький стол и несколько парт, они расставлены в два ряда. Николай Романович Склянкин — учитель и заведующий этой школы — сидел в одиночестве.
— Марфа Тимофеевна, коллега, здравствуйте! А это ваш воспитанник? Слышал, слышал, что вы обучаете одного степняка. Пожалуйста, проходите, садитесь.
Прием был благожелательным. Марфа Тимофеевна и Сакен успокоились.
— Значит, ваш воспитанник уже закончил домашнее образование. Очень хорошо! Давайте теперь поговорим. — Сакен почувствовал, что краснеет под испытующим взглядом Николая Романовича. Да и Марфа Тимофеевна насторожилась.
— Так как же тебя зовут?
— Садуакас, — Сакен назвал свое имя по-казахски.
Марфа Тимофеевна удивилась:
— Разве у тебя двойное имя?
— Нет, Марфа Тимофеевна! Сакен — это мое ласкательное имя, а настоящее — Садуакас, — объяснил Сакен.
Этот диалог обрадовал Николая Романовича, ибо казахские дети в школу приходят, не зная ни одного русского слова.
У мальчика и произношение правильное. Видимо Марфа Тимофеевна за время пребывания Сакена в их доме сделала все, что было возможно.
Обычно казахские дети ведут себя очень застенчиво. Робко отвечают на вопросы. А если и отвечают, то так невнятно, что их трудно понять. Николай Романович был уверен, что это связано с национальным характером. Но ответы Сакена несколько поколебали его выводы.
— Возьми мел, — приказал Склянкин, напиши что-нибудь.
Сакен в недоумении умоляюще посмотрел на Марфу Тимофеевну. Что такое мел, он не знал. И учительница забыла ему объяснить. Николай Романович показал Сакену на предмет, напоминавший белый камень. Сакен решительно подошел к доске. Он слышал, что на доске пишут. Но неужели этим белым камнем? Сакен осторожно взял мел и держал его, словно боялся, что он взорвется у него в руках. Попробовал выводить буквы А, Б, В. Выходит. Написал: «Я хочу учиться». Написал без ошибок.
Нервы Марфы Тимофеевна не выдержали, она прослезилась. Николай Романович одобрительно похлопал Сакена по спине. Теперь двери школы были открыты.
Счастливые дни начавшейся учебы были омрачены смертью Марфы Тимофеевны. Лаврентий Сергеевич и маленькая Леночка — приемная дочь — никак не могут оправиться от утраты. Когда-то светлая, просторная квартира без старой учительницы выглядит мрачной, неуютной. Если до сих пор уделом Сакена была уборка двора, то теперь ему пришлось взять на себя обязанности и домохозяйки. Он готовит обед, прибирает квартиру. В школе на время забывается, возвращается домой — и снова наваливается печаль.
Глубокой осенью приехал Сейфулла. По казахскому обычаю выразил соболезнование Лаврентию Сергеевичу. Но после нескольких слов они замолчали. О чем говорить? Сейфулла считал нетактичным и неуместным начать сейчас разговор о дальнейшем пребывании Сакена в этом доме. В такие трудные и грустные дни не следует Сакену оставлять эту семью.
Лаврентий Сергеевич угадал мысли Сейфуллы.
— Привыкли мы к Сакену, да и он к нам, наверное. Но что же делать — Сакенчику нужно учиться. А готовить уроки и ухаживать за нами — слишком много забот на одни плечи.
— Нет, тамыр, такой горе — мы не оставит беде. Сакен большой, будет жить и учиться у тебя.
— Я знаю, вы, казахи, народ сострадательный. Но, тамыр, не нужно мешать Сакену. Пусть Сакенчик учится свободно, не зная забот и горя. Нам, старикам, умирать, а им жить.
Однако Сейфулла стоял на своем.
— Твой жинка был хороший человек. Она ушел. Мой сын отсюда никуда не пойдет. Нет, тамыр. Живите вместе, что ты кушаит — он тоже, что ты работаит — он тоже.
И, решив, что дело улажено, Сейфулла молча вышел из дома, да с тем и уехал в свой родной аул.
Прошла зима. А в начале лета Лаврентий Сергеевич отправился куда-то на Урал.
Сакен переехал на квартиру знакомого почтовоза Тунгышбая. И напрасно!
Жена Тунгышбая заставляла Сакена работать день и ночь. Посылала за водой, заставляла даже стирать пеленки для новорожденного. Все было бы полбеды, но она без конца бранила Сакена, унижала, а иногда даже кидалась на него с кулаками. Во время еды смотрела Сатану в рот так, что даже чай застревал у него в горле. Сакен похудел, стал мрачным. Когда выдавались свободные минуты, уходил из дому и бежал в кузницу, где работал знакомый кузнец Ибрай. Здесь все было необычным. И грохот молотов, и жара раскаленного металла, и бесконечная песнь Ибрая. Он сам придумывал новые слова к старым мотивам. Когда он пел, его подручные Асан, Усен, Арын затихали. Жадно слушал кузнеца и Сакен. Однажды Ибрай обратился к Сакену:
— Поди сюда. Видимо, тебе нелегко живется. Знаю, жена Тунгышбая — дрянь. Отец не приезжал еще? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Я вчера встретил Закирбека, сына Копбая. Ты его знаешь, он работает на конюшне заводоуправления. А что, если ты будешь жить у него? Когда приедет твой отец, я объясню ему, что к чему. Тебе лучше будет у Закирбека, и он, и его жена не злые люди. Твой отец — охотник, он доставит продукты и деньги. Сегодня вечером, в конце рабочего дня, приходи сюда, я тебя отведу к Закирбеку.
По-новому зажил Сакен. Утром — в школе, после обеда — в кузнице Ибрая. Школа и кузница несли новые знания. Теория и практика. Грамматика и жизнь. Впоследствии Сакен писал, что «от биения сердца кузнеца, от стремительного движения машины, от грохота двигателей шахты, от сурового лика шахтеров, которые ежеминутно выбрасывают камни из глубины земли, от их землянок, прижатых к холмам», получал
