Мужчины и женщины существуют

— Потому что вы кровь за нас проливали.

— Правильно. Да. Тогда, тебе, Милочка, вопрос по математике. Почему

грудь — одна, бюст — один, а сиськи — две? Это математика: бюст — один, грудь — одна, а сиськи две? Молчишь — не знаешь?

— Нет.

— Потому что это уже высшая математика — мы с тобой еще ее не проходили. Мы будем проходить — позже. Иди Тулупова — думай. И помни, что мне ни в чем нельзя отказывать, потому что…

— …потому что вы чокнутый красный партизан.

Это было в восьмом классе. Она выскочила из класса первой школы Червонопартизанска. Школ в городе было всего две, и принято было называть их по номерам: первая и вторая.

Красный партизан, учитель математики Николай Ефимович Лученко, был весьма почтенного возраста человек, не снимавший никогда медалей со своего пиджака. Их было всего четыре, не так много по тем временам, в городе были ветераны и посерьезнее, но партизаном был он один. Говорили, что Лученко несколько лет сидел в лагере под Уфой, пока не разобрались, на кого и с кем он партизанил в войну, но теперь он стал необходимым символом города и всегда стоял на трибунах демонстраций Первого, Девятого мая и седьмого ноября, сидел в президиумах собраний и конференций. Слова для выступлений ему не давали, но он был нужен Червонопартизанску как оправдание названия города. Хотя заштатный шахтерский поселок Галкин хутор переименовали еще в 1937 году в честь красных партизан Гражданской войны, в шестидесятые этого уже никто не помнил.

Четырнадцатилетнюю Людмилу Тулупову Лученко преследовал уже целый год. Он ходил по рядам вдоль парт и зависал над Людмилой, останавливал ее в школьных коридорах и ни с того ни с сего велел показывать дневник, который рассматривал с едкими комментариями о полученных оценках по другим предметам. Уже тогда у Милы женственно оформилась фигура: невысокого роста, стройная, но не худая, русая головка на тонкой шее, большие голубые глаза, как бы фигура ребенка, но грудь… Когда она начала расти, Мила еще прыгала в классики возле дома, а в восьмом классе уже ежедневно надевала бюстгальтер третьего размера. Уроки физкультуры стали для нее мукой. Когда она бежала вместе с девчонками по школьной спортивной площадке, мальчики, только начинавшие созревать, не отрываясь, смотрели, как колышется под белой майкой ее недетская грудь. Дома, стоя возле зеркала, она рассматривала ее с одним вопросом — что с ней делать, чтоб ее не было видно, как ее спрятать? Она не видела ни ослепительной красоты строгого круга коричневатых сосцов, ни благородной раскосости, ни формы, ничего — грудь мешала жить, выталкивала из детства, задавала несвоевременные вопросы; из-за нее она получала оскорбления и слышала похотливые вздохи; одноклассники хотели до нее дотронуться, как бы случайно, прижать; отцы подруг, открывая дверь, делали такие глаза, что Людмила, прежде чем принять приглашение, спрашивала — родители будут? Грудь стала как отдельное от нее существо, с которым она долго не могла познакомиться и примириться. Только после родов, когда в больнице, в Москве, принесли Клару в первый раз, она увидела, что ее долгожданной девочке очень нравится твердая, теплая грудь, до краев наполненная светлым материнским молоком.

Партизан Лученко все-таки подгадал момент и прижал Людмилу, заканчивающую дежурство в классе. Зашел неожиданно и тут же закрыл дверь, сунув рядом стоящий стул в ручку двери. Он прижал ее в углу, у доски и больно придавил грудь. Она не могла вымолвить ни слова от неожиданности и страха.

— Молчи. Мне нельзя отказать, я за тебя кровь проливал.

— Отойдите, отойдите, Николай Ефимыч.

— Молчи. Знаешь, почему грудь — одна, бюст — один, а сиськи две? Сиськи две, потому что и руки — две. Так придумано… — и партизан схватил девочку двумя руками.

Людмила пришла в себя, начала отбиваться, схватилась за медаль, оторвала ее от пиджака и тихо, почти по слогам сказала:

— Я сейчас закричу. Закричу так, что здесь будут все.

Лученко отпрянул:

— Учти, я ветеран. Тебе никто не поверит.

Она кинула медаль к двери. Он решил, что зашел далеко, поднял награду и медленно, как дрессировщик клетку, стал открывать дверь, вынимая стул из ручки двери.

— Постой здесь, успокойся, — сказал он и вышел.

Людмила не рассказала ни отцу, ни матери о том, что случилось, она не знала, как об этом говорят, как девочке рассказать о том, что на нее уже смотрят, как на статную женщину с большим бюстом. Раз так, то она в чем-то виновата. Она пришла домой, где мать привычно ругала пьяного отца, и даже сама возможность обмолвиться о случившемся растаяла. Мила нашла новую общую тетрадь за 48 копеек и ученическим девичьим почерком написала первое короткое письмо:

“Дорогой Павлик. Если бы ты не утонул, ты бы, конечно, учился. Поступил бы и учился. На первом курсе какого-нибудь института, и ждал, что и я закончу школу, и тогда мы с тобой поженимся. Я бы тебе все-все рассказывала. Все-все, без утайки. Но сегодня произошло то, что я никому не могу сказать. Только тебе. Я не знаю, как такие люди могли защищать нашу советскую Родину. Они, наверное, ее и не защищали, они просто были предателями. Этот Луч — он приставал ко мне, своими немецкими руками хватал меня. Он седой весь и думает, что я никуда не пойду и не расскажу, потому что мне никто не поверит. А почему, Павлик, мне никто не поверит, разве я плохая, разве я что-то сделала такого? Я ни о чем таком не думаю, мне надо учиться и все. И я учусь. Пусть они думают, что хотят. Потом, когда я закончу школу, я буду думать о любви. Но не с предателями же. Прошлым летом я ездила в Желтые воды к твоим родителям. Я им помогала, им дали участок под картошку, и мы ее окучивали. Участок рядом с рекой, было жарко, но я не могла там купаться, потому что, когда я вхожу в реку, я думаю, что эта вот та же вода, она тебя утопила и может забрать меня. Мне страшно, и поэтому я в Желтой не купаюсь никогда. Не волнуйся, я всегда помогала и буду помогать твоим родителям, они относятся ко мне как своей дочке. Все. Я написала тебе, и мне стало легче, я не пойду в милицию, и вообще никуда не пойду, и не буду рассказывать ничего. А за этим партизаном надо еще следить, может, он до сих пор служит в гестапо”.

6

Несколько дней она заходила на сайт знакомств, часами пропадая в комментариях, лицах, а потом зарегистрировалась. Сама себя сфотографировала в библиотеке на фоне книг, еще там же — около компьютера, и получилось неплохо, ей понравилось: красивая, серьезная женщина, которая должна нравиться мужчинам. Анкету заполнила, как у всех, не утруждая себя формулировками: “…порядочного, умного, доброго, с юмором”. Целую неделю на сайте не было никаких откликов, будто огромная интернет- машина переваривала и рассылала в разные концы ее нехитрые данные, но в один из дней к ней пришло сразу восемьдесят сообщений. Мужчин как будто прорвало. Большинство сообщений были смайлы: “круто”, “клево”, “воздушный поцелуй”, “сердце” и так далее, иногда они выстраивались в несколько рядов, как бы захлебываясь от восторга. Несколько таких сообщений пришло из Турции и Германии от бывших русских граждан, которые дописывали латиницей “priezgay ko mne” или “gdy”. Абсурдность приглашения была налицо, но международный аспект женской карьеры тогда доставил Тулуповой несколько приятных минут.

Она сидела за компьютером у себя в библиотеке одна — ее помощница из числа иногородних студентов, первокурсница флейтистка Машуня, заболела — и заинтересованно рассматривала большую олимпийскую команду, как она ее назвала, состоявшую из женихов, любовников и сексуальных маньяков. Последних было немало — мальчики в 20–25 лет готовы были служить рабами, выполнять любые приказы, смотреть порно и дублировать все, что там происходит. Один писал, мол, не подумайте обо мне плохо, я не сдвинутый, я коллекционер, и просил отдать ему что-нибудь из нижнего белья: трусы, бюстгальтеры, чулки, все старенькое, “чем старее, тем лучше”, писал он. Ему она ответила сразу: “Еще поношу. Ждите”. Вообще тот день запомнился ей как праздник. Восемьдесят сумасшедших мужиков как будто пришли в ее библиотеку и выстроились у стойки в очередь, она это так представила, и как добропорядочный институтский библиотекарь решила всем дать то, что они просят, тем более что ее женская жизнь никогда не имела