не рассказывай. Ничего не было, ты ничего не знаешь. Пока. Я тебе позвоню.
Хирсанов вспомнил все, что говорил ей, как бы оценивая свои действия: кажется, самолет удалось посадить на полосу без видимых повреждений. Он закрыл свой ноутбук, удалив перед этим переписку с Тулуповой, и снова сел в машину. Взглянул на водителя, не понимавшего, что происходит. Он решил, что теперь может вести машину сам и хочет в ней быть один.
— Сколько до Москвы? — спросил он.
— Полчаса, наверное.
— Километров?! — почти крикнул Хирсанов.
— Тридцать пять. Как движение пойдет, может, и быстрее…
“Какой услужливый идиот”, — подумал Хирсанов, и ему захотелось быстрее от него избавиться.
— Тут хотят автобусы к вам? Я уже сам готов вести машину.
— Да, но я думал заехать в Москву, раз уж я…
— Это как хочешь. На ближайшей остановке выйдешь, я с тобой расплачусь и все. За все спасибо. Понял?
— А-а нельзя ли с вами…
— Будет так, как я сказал. Дальше езжай куда хочешь…
Часов около семи, когда редакционная жизнь постепенно замерла и по домам разошелся технический персонал, Вольнов увидел на мониторе неоткрытое письмо от Тулуповой. Прочел то, что она написала про лыжные прогулки, улыбнулся и открыл прикрепленный документ.
Сначала слова не очень обнажали смысл: “По вашему поручению, в развитие сценарной разработки под рабочим названием “План разведения мостов” специальной аналитической группой в составе…” — читал он.
В отличие от Тулуповой, Вольнов прочел весь документ до конца, вникая и в тонкости набранного мелким шрифтом. Рядом с известными и очень известными фамилиями стояли приписки “есть материалы: крышевание строительного бизнеса в период пребывания на посту мэра с 1998 по 2004 год” или “есть материалы: будучи членом Совета Федерации, завладел обманным путем акциями ряда рыбоперерабатывающих предприятий; рыночная стоимость — 3,2 миллиарда долларов” или “материалы в работе: в качестве взятки получил в 2007 году контрольный пакет металлургического холдинга”, “есть материалы: возглавляя Комитет по международным делам, приватизировал на членов своей семьи несколько объектов недвижимости СССР в Праге, Варшаве и Будапеште” и в таком духе “есть материалы — материалы в работе” на полутора десятках страниц. Несмотря на то что Вольнов всю свою профессиональную жизнь занимался спортом, писал о нем, думал о нем, переживал за победы и поражения советских и российских команд, он, как и большинство народа России, представлял все достаточно ясно, объемы воровства, взяточничества, криминализации и всего остального. Да, страна больна — но что он может сделать. Он всегда радовался, что пишет о спорте, — как ни крути это честное дело, далекое от политической грязи, хотя теперь и в спортивных раздевалках пахло не только потом тренировок, но все же это не похоже на удушливый смог циничного политического торга, борьбы спецслужб, денег и вопиющего беззакония. Он гордился своим профессионализмом: в спорте “наши” бьют “ненаших” и он умеет об этом рассказать. И все, и ничего больше. Ему все известно про страну — иллюзий не оставалось, но была надежда — вдруг он ошибается. И вот — перед ним лежал полный, готовый к следствию материал. Этой информацией владели на самом верху, она существовала в таком объеме и расписана на десятках страниц. Вольнов откинулся в кресле и осмотрелся по сторонам — стало страшно. Страшно читать и знать, даже страшно смотреть на монитор и понимать, что эти буквы и цифры могут иметь очень высокую цену, включая жизнь. Его жизнь.
В большом зале современной редакции уже почти никого не было. В противоположном углу молодые девчонки из отдела писем заливисто смеялись, за стеклянной дверью главного редактора свет не горел. Вольнову было понятно, что сегодня и сейчас уже ничего не надо делать. Он посчитал, что это даже хорошо, что уже вечер и нет нужды горячиться и торопиться с выводами. И вдруг его осенило, что документ он открыл через редакционный сервер, а значит, его уже так просто не уничтожить. Вольнов взял чистый DVD-диск, скопировал на него файл, присланный от Тулуповой, и написал на нем красным фломастером “Статистика футбольной лиги за 2007–2010”, рядом поставил три жирных креста, чтобы потом не перепутать, и положил в папку с бумагами рядом с компьютером. Потом он задумался, застыл перед монитором, тупо разглядывая горизонт, облако и зеленую гору на фотографии рабочего стола, и решал, что ему делать и чего не делать. Он вспомнил, что где-то в ящиках стола ему попадалась флешка от фотоаппарата, он порылся, нашел и еще раз записал на нее хирсановский документ. Вольнов решил, что сохраненный таким образом документ имеет большие шансы быть не утерянным. Затем он встал со своего кресла и, посматривая по сторонам, прошелся возле пустующих рабочих мест с компьютерными столами. Подойдя к одному из них, он бросил флешку в глубь приоткрытого ящика одного из сотрудников и сознательно постарался запомнить его месторасположение и то, что было рядом: календарь известной рыболовецкой компании, ручка на рыжем шнурке и рекламная наклейка на стекле перегородки — летящий ангелочек с крылышками. Вольнов не очень понимал, зачем он так поступает, но докладная записка, как он решил, самому высокому лицу страны произвела на него такое сильное впечатление, что детективный характер его поведения возникал сам собою, из воздуха. И еще из страха, большого страха, он даже не подозревал, что так рядом, так близко с ним, с его свободой находится это неспортивное чувство.
Он вернулся на свое место и удалил письмо, полученное от Тулуповой, вместе с документом, пришедшим с ним. Очистил корзину, а затем удалил всю короткую переписку с Людмилой.
Что с этим делать — эта мысль не давала ему покоя. Просчет вариантов продолжался и тогда, когда он вышел из здания газеты, сел в машину и направился домой. Только теперь он вдруг вспомнил о Тулуповой, о том, что ей можно позвонить и узнать что-то дополнительно.
— Привет, дорогая, — сказал он, когда Людмила Тулупова взяла трубку. — Говорить можешь?
— А почему нет?
— Может, ты у своего кремлевского друга в объятиях. Я откуда знаю?
— Ты ревнуешь? А говорил, что не знаешь, что это такое.
— Я не ревную — я переживаю.
— Да?! Из-за меня?!
— Ты сама-то читала то, что мне прислала? — не выдержав, прервал игривый тон Вольнов. — Читала?
— Не до конца. А что? Кстати, мой “кремлевский источник”, так это называется, потом позвонил и сказал, что прислал это мне по ошибке, и просил, чтобы я все удалила из компьютера. Про тебя я не сказала ничего, так что ты удали — и все.
— Все?
— Все.
— Ты понимаешь, что за это могут голову открутить?
— Зачем им моя голова — я не знаю. Ты боишься?
— Я?
— А кто еще? Ты.
Вольнов вдруг задумался: боится ли он, в самом деле? И страх неожиданно, вдруг стал исчезать, он это почувствовал, как чувствуют первые капли дождя. Страх исчезал сам собой от игривого женского голоса, от ее спокойствия, от того, что он захотел к ней прижаться, от того, что Людмиле было совершенно все равно, что будет дальше, и он сказал себе — бояться нельзя, это неправильно.
— Нет. Я не боюсь. Может, мы это опубликуем? Как там поживает твоя гражданская позиция?
— Она живет одна. И скучает. Я политику ненавижу. Они там наверху о нас почему-то не думают, а мы о них только и говорим. И ты, мой мальчик, не плачь. Я не дам тебя в обиду и сохраню тебя для твоей семьи и побед в спорте.
