— А может, это и есть любовь?.. — канючил Юрка.
— Дорогая редакция, любовь это или дружба?.. — Рост вошел в подъезд, обернулся: — Подожди здесь!
Юрка сел на лавочку и, пока Рост не видел, закурил. Рост не любил, когда Юрка курит.
— Лови! — раздался сверху голос Роста.
Рост высунулся в окно и кинул что-то белое. Парашютик медленно опустился в клумбу.
— Вите передашь! — крикнул Рост. — Дуй быстрей, на электричку опоздаешь!
Юрка метлой достал парашютик из цветов. Обжал его пружинящий каркас, замотал и, как зонтик, сунул в сумку.
7
Сегодня Вита на работу не пошла, потому что вчера вечером позвонила все-таки Грише Соколову.
— Гринь, — сказала она уже под конец. — Знаешь, у меня живот болит, да так противно как-то…
Гриша, весело болтавший, вдруг смолк.
— Ты чего, Гринь, молчишь? — окликнула его Вита. — Ты уж сейчас не молчи.
— Приезжай завтра к десяти, — негромко сказал Гриша. — Посмотрим.
— Гринь, ты меня уважаешь? — шутливо спросила Вита. — Скажи, уважаешь?
— Я тебя, Вита, уважаю очень, — медленно проговорил Гриша.
— Это хорошо-о-о. Так вот, Гринь, ты мне завтра скажи все как есть, понял? Мне надо знать, если что… понимаешь? У меня семья, вернее, даже семьи… Мне надо… чтобы точно. Чтоб все было по-деловому. Ты понял меня, Гриня?..
…Вита осмотрела свою квартиру: все было прибрано, чисто, глазу радостно. Живи здесь другой человек, квартира, может, казалась бы безвкусной: обои в огромных оранжевых цветах, такие же яркие кресла, тахта… Но здесь жила она, и все было прекрасно.
Раньше Вита квартиру особо не холила, а последнее время ей доставляло удовольствие ходить, не торопясь, по комнатам и притрагиваться к вещам… И даже когда она, чуть живая, приползала после дежурства, стоило включить свет в прихожей — ей улыбалась полуголая японка из позапрошлого календаря, и на душе становилось легче.
Сейчас она поедет к Грише Соколову… Вита села в кресло и стала ждать Юрку.
— Карета подана! — запыхавшись, объявил он, распахивая дверь.
Вита усмехнулась:
— «„Скорой помощи“ карета пролетела, как комета…» Ну, встали…
— Вот… — Юрка расстегнул молнию на сумке. — Парашютик.
Он подкинул парашютик к потолку, и тот плавно опустился к Витиным ногам, увлекаемый вниз тяжелой гайкой.
— А-а-а, тот самый?
— Рост велел отдать…
Вита огляделась по сторонам:
— Где ж тебя повесить? А давай его пока сюда! — Она сложила парашютик и убрала в сумочку.
Внизу просигналило такси.
— Двинулись?
— Пошли… — вздохнул Юрка.
— …А ты очень-то не вздыхай, — сказала Вита, когда они сели в такси. Охчет, как старый еврей, ох, ох!.. У нас соседка была, Роха, — я тебе рассказывала. Хорошая такая бабка. Так вот, она все ходит: «Ох, ох», а потом остановится, палец — в лоб: «А что, собственно, — ох, ох?»
Вита привычно-весело выпалила и умолкла — больше на веселость пороха не было.
Юрка молчал.
— Ну что ты глядишь, как побитая собака? — Она провела пальцем по переносице: — Заметил, у нас с Ростом у обоих носы сломанные?
— Ему на прыжках, запасником при динамическом ударе.
— А мне Артем, звонарь… Я не рассказывала?
— Нет.
— У нас во дворе церковь была Спас-во-Спасе…
— Спас-во-Спасье, — поправил Юрка.
— Не важно. Артем. Нормальный такой парень. Никакой не Квазимодо. Красивый, положительный. Даже спортивный, в пьесках всегда ходил. Как-то раз на пасху взял нас, всю шпану, на колокольню. Высотища!.. Колокольня получилась как бы в центре: здесь вокзалы, там Сухаревка, и со всех сторон к церкви платочки разноцветные движутся, тихо так…
У Артема кресло деревянное — прямо трон. К полу прибитый. Садится, пристегивает себя — толстущий такой ремень! На руки чуть пониже плеча захваты такие специальные, потом еще — пониже локтя. И еще — на каждый палец. Берет в руки веревку от главного колокола. А ремни, что он нацепил, — они к другим колоколам идут, поменьше. И начал он этот здоровый раскачивать. Медленно так… До-он! До- он! И плечами чуть-чуть поводит, как цыганка. — Вита пошевелила плечами. — Нет, у меня так не получается. И те колокола загудели, а он все большой раскачивает. Тот гудит, от плеча который — тоже гудит, тогда он — нижние, которые к локтям. Эти — тоже, только потоньше. И потом всеми пальцами, как на пианино!.. И пошло!.. Мы к стенке прижались. Артем как дьявол: большой колокол его прямо из кресла рвет! Видно же: ремень до костей вдавился. Чувствуешь, ну… кишки у человека рвутся, ребра хрустят, а рожа блаженная, глаза прикрыты… Все гудит! Все орет! Колокольня качается!.. Облака несутся!.. Страшно!.. Но так здорово!.. такая красота! Я осмелела, наклонилась к Артему — посмотреть, куда веревочки идут. Тут-то он мне и заехал по носу… Ты что — не слушаешь?
— Слушаю, — отвернувшись к окну, буркнул Юрка.
— Ну-у-у… — протянула Вита. — Так дело не пойдет. Один дурак стихи мне на старости лет взялся сочинять, нашел Лауру; этот — носом хлюпает…
— Кто дурак, Рост? — оживился Юрка.
— Кто же еще. Наш.
— На самом деле?
— Хм, — Вита передернула плечами. — Пожалуйста. — Она достала из сумочки сложенный пополам листок бумаги. — Очки забыла. Читай. Ладно бы веселенькие, а то уж совсем замогильные. Читай.
— Когда, отшвырнув сапогом самолет, продираешься сквозь замирающий грохот, вырвав из сердца кремовый ком, ударяешься о безмолвие грота.
Когда спокойной походкой мимо пестрой послеамьенской сволочи уходит любовь, уходит любимая, кивком на ходу поправляя волосы, вместо нее, вместо гибкого рта, вопросительных скул и зеленого пояса остается оконтуренная пустота, которая никогда не заполнится…
Невесело все-таки знать заранее, что не предусмотрено ничего лучше чередования неощутимых граней прошедшего, настоящего, будущего…
— Что такое, кстати, «послеамьенская сволочь»?
Юрка пожал плечами.
— Не знаешь? И я не знаю, — сказала Вита. — А спросить у Роста все руки не доходят, забываю. А что еще за «кремовый ком из сердца»?
— Да это он парашют имел в виду: за кольцо дергаешь, слева на груди парашют раскрывается.
— Так бы и написал, а то догадывайся… Петрарка… Слушай, чтоб не забыла: ты Росту ничего не говори про сегодня, про больницу. Хорошо?
— Ладно, — кивнул Юрка, уставившись в окно. Показались ворота больницы.
— Я скоро, — сказала Вита, выходя из машины. Она подошла к окну на первом этаже, постучала по стеклу пальцем: — Гриня, ку-ку!
