не нанимался. Как общее собрание решит. Это колхоз.
Вот когда он вспомнил о колхозе не так, как он вспоминал всегда, и выговорил это слоео не врастяжку, а твердо и четко. И от этого он стал еще более неприятен Ивану Степановичу.
– Сдашь пасеку, а собрание потом утвердит. Ну и вот, – неожиданно заключил он так, как обычно говорил брат.
– А-а! Так вот ты какой мне брат! Тебе чужие люди роднее?!
Их разделял стол. Елена смотрела на них из угла испуганными глазами и невольно отмечала, что, несмотря на то что они были совсем разные: Иван Степанович – приземистый, широкий, с большой лобастой головой, а Степан, ее муж, – худой, остролицый и весь какой-то вихляющийся, – сразу можно было определить, что у них одна мать. Это вдруг выступило в их тяжело сверкающих, углисто-черных у одного и другого глазах, в ожесточенно обозначившихся резких чертах их лиц и в беспощадном выборе слов, которым они могли научиться только в одной семье и которыми осыпали друг друга.
– Ты на себя посмотри, – бросал Иван Степанович в лицо брату. – Людей ругаешь, а сам?
– Грыжа у меня, ты понимаешь русский язык: грыжа! – кричал брат.
– Давно бы на операцию лег. Она тебе нужна. Ты ею закрываешься!
– Ты что мне – судья? – спрашивал брат. – Порядки свои устанавливаешь?!
– Женщины сдадут детишек в ясли – и в степь, на луг, в сады. А ты тут – с козлятами!
– Это ты ей скажи, – оглядывался брат на Елену. – Им с матерью корова да козы белый свет затмили!
– Хорошо, Степа, давай их продадим, – дрогнувшим голосом сказала Елена.
Она и в самом деле любила своих коз и корову до, беспамятства, называла их уменьшительными именами: Белочка, Галочка. Но теперь она была согласна и продать их, лишь бы это помогло установиться миру в их доме.
Но ее слова только больше подогрели мужа.
– Ты их наживала? – как на пружине, повернулся он к Елене. – Ты забыла, как я вас с матерью на Кубани в чем были подобрал?
Иван Степанович уже не помнил, что он говорил брату, но говорил он то, что когда-то думал:
– Больного человека ни во что поставил. Чадишь по ночам, из дому выкуриваешь.
– Ага! – кричал брат. – Я же говорил, что они тебе жалуются. Одна порода. Вот брошу и уйду. Оставайся тут с ними,
– Не уйдешь! – выкрикивал ему в лицо Иван Степанович. – Ты без них пропадешь. Они на тебя батрачат.
– Ха, ха, но-ва-тор! – вихлялся и дергал плечом брат. – С чужого улья слямзил, а умные люди за руку схватили.
Этого Иван Степанович уже не мог вынести. Он не. помнил, как схватил брата за воротник косоворотки и рванул к себе. Захрустели и посыпались на пол пуговицы.
Испуганно вскрикнула Елена. Иван Степанович взглянул на нее незрячими глазами, выпустил воротник брата и, повернувшись, бросился к двери. По дороге он отшвырнул ногой что-то мягкое. Жалобно мемекнул козленок.
У калитки он услышал за собой торопливые шаги. Его догоняла Елена.
– Иван Степанович! – позвала она задыхающимся голосом. – Иван Степанович, как же это так?! Что же это такое?!
Он обернулся и увидел ее глаза под страдальчески изломавшимися бровями.
– Уходи ты от него, Елена, – сказал Иван Степанович.
– А как же, Иван Степанович, хозяйство? – спросила Елена. В ее глазах стояли слезы.
– Бросай все и уходи, – повторил Иван Степанович. – Он одного только себя любит.
Чтобы выйти на дорогу, ведущую в свою станицу, Ивану Степановичу надо было подняться и потом опять спуститься по горбатой улице, на которой жила Дарья. Ее дом стоял на углу. В струе света, пролившейся из окна, купалась чеканная, бархатная листва белого тополя. Он был как родной брат тому
веселому и шумному тополю, мимо которого шел сегодня Иван Степанович по дороге в хутор.
Он остановился под деревом, увидев в освещенном квадрате Дарьиного окна ее склоненную над столом голову с гладко причесанными и уложенными на затылке в узел русыми волосами. На Дарье была не парусиновая, забрызганная раствором кофта, а розовая крапчатая кофточка, заколотая на груди белой брошкой. И в лице ее было теперь не стремительное насмешливое выражение, а задумчивое и немного грустное. Склонившись над столом, Дарья шевелила губами и бровями, должно быть записывая в бригадную ведомость фамилии работавших сегодня вместе с нею в садах женщин.
Но вот она подняла лицо, брови ее разлетелись вверх и в стороны, а глаза сузились и глянули сквозь окно настороженно и ждуще. У Ивана Степановича сердце забилось в груди, будто он взошел на крутую горку. Он отступил в темноту и стал спускаться по улице к реке, на дорогу.
Уже за хутором услышал впереди тот глуховатый звон и пенящийся шум, который разносится по реке от идущего парохода. Потом из-за поворота скользнул по воде и заплясал на гребешках небольших волн луч прожектора. Мелодично звеня машинами, пароход прошел мимо Ивана Степановича и вскоре поравнялся с бакеном.
И вот до Ивана Степановича донесся этот звук – густой и вибрирующий, как полет шмеля, услышав
