число их успело погрузиться. Глава английской миссии, ген. Хольман, сжалился над всевеликим, разрешив принять их на английские военные суда.
— А этот хлам куда? Вон! — закричал он, заметив, что на пароход втаскивают мешки с дензнаками.
Около 100 000 человек забрали красные в плен в самом Новороссийске и 22 000 в Кабардинке. Громадный процент здешних пленников составляли донцы.
Я выехал чудом.
Меня затерла толпа возле пристани Русского Общества пароходства и торговли. Несколько раз я летел в море, раза два меня сбивали с ног. Наконец, кое-как добравшись до каменной стены, ограничивающей набережную, я залез наверх ее и выбрался к английским складам.
Тут не было толпы. Тут хозяйничали отдельные личности. Кто тащил ворох шинелей или френчей. Кто тут же переодевался, сбрасывая на асфальтовый пол ужасающие лохмотья и вытаскивая из кип любую рубаху, любые штаны.
Добрый дядя, король Англии, много навез сюда всякого хлама, оставшегося от мировой войны, в обмен на кубанский хлеб.
Англичан отсюда уже след простыл.
Выбравшись на станцию, я поплелся в город, пересекая сотни запасных путей и пролезая под опустелыми вагонами, возле которых валялись груды всякого имущества.
Я брел параллельно набережной, за спиною толпы. Тут же бродили тысячи брошенных лошадей, изнывавших от жажды. Мечась из стороны в сторону, они мяли груды всякого хозяйственного хлама, оставленного на земле. Их копыта нередко попирали то миски и тарелки, то священнические облачения и разные предметы культа. Спасая шкуры, обезумелые люди все оставляли на произвол судьбы.
Тупое безразличие к своей дальнейшей судьбе давно уже овладело мною. Предшествующие лишения, ряд бессонных ночей, хронический голод, полное физическое истощение обесценили жизнь, и как рукой сняло чувство страха перед пленением.
Шатаясь от усталости, я прошел Серебряковку и свернул направо по Вельяминовской улице. Выбравшись за город, я разыскал отдельный домик, в котором жил мой давнишний друг, почтовый чиновник Н-ов, и, едва зайдя в квартиру, бухнул на кровать и впал в забытье под треск английских пушек.
Голос друга вернул меня к действительности:
— Вставай и беги немедленно.
В комнате тускло светит свеча. На улице тишина.
— Который час?
— Часов одиннадцать ночи. Не медли.
Я с изумлением смотрю на своего друга и не могу узнать его лица. Оно холодное, жестоко- неумолимое.
— Вставай и скорей уходи.
— Почему?
— Большевики входят в город. Уходи же, ради бога.
— Но куда?
— Куда хочешь, только из моей квартиры. Найдут тебя здесь, не сдобровать и мне.
Можно ли обижаться на обывательскую трусость людей, не причастных к гражданской распре? Каждому дорога своя жизнь, свое маленькое благополучие.
Вздох облегчения вырывается у моего друга, когда я поднялся с дивана.
— Счастливого пути… Прости, что я так…
Но я уже за дверью. На улице. Один в ночной темноте.
Один, — точно отверженный от всего человечества.
Сыро… Противно… Водянистую мглу разрезало только зарево громадного пожара в порту. Это горели склады английского добра, которое не успели погрузить.
— Стой! Кто идет? — чуть не над самым ухом раздается энергичный окрик.
Это застава марковцев. Они сторожат вход в город. Я назвал себя. Пропустили.
Через квартал опять застава. Здесь те же марковцы, но говорят грубее.
— Назад! Не можем пропустить. Движение пешеходов запрещено.
На мое счастье по улице, направляясь к городским пристаням возле мола, пробирался мимо заставы броневик. Я шмыгнул сбоку и проскользнул.
На набережной копошится кучка людей. Я не решаюсь подойти. Гнать, думаю, будут. И вдруг они запели вполголоса донской «национальный» гимн.
Я опешил.
— Донцы?
— Донцы.
— Что тут за часть?
— Марковский полк.
— Какие же донцы в марковском полку?
— Мы только с полудня марковцы. «Нибилизованные». Они нас понахватали на улицах. Говорят: вас надо в наши руки взять, тогда вы станете солдатами. Нас тут целый взвод донской, во 2-й роте.
— А где ваш пароход?
— Тут возле мола. Пароход «Маргарита». Полк уже погрузился. Первый батальон в сторожевом охранении. Через два часа снимут посты и с богом в путь.
— Как бы мне, станичники, с вами?
— Будем рады-радешеньки. Свой ведь полковник под боком будет. Со своим легче. А то тут чужая братва.
Казаки указали мне, где найти командира полка, капитана Марченко. Это был долговязый, весьма надменный юноша.
— Объявляю вам, что вы отныне солдат 1-го офицерского марковского полка. Нам нужны люди.
Пожалуйте в строй, — заявил он мне и крикнул стоявшему поблизости симпатичному, интеллигентному офицеру:
— Капитан Нижевский! У вас есть мобилизованные донцы, я сейчас мобилизовал для них командира.
Выслушав с великим изумлением эти речи, я заикнулся было о своей неприспособленности к строю и о своей основной профессии, но капитан Марченко меня живо осадил:
— Теперь судить некого. Теперь надо воевать. Воевать до победы.
И распорядился снабдить меня винтовкой и патронами.
— Вот и хорошо! — обрадовались казаки, узнав, что и меня «нибилизовали». — Что ж они, дурные, думают, что мы останемся у них служить? Дал бы бог доехать до каких-нибудь волостей, а там в два счета эвакуируемся от белых шапок. Аль не сумеем? Мы-то, всевеселое войско Донское?
В компании добродушных «козунь» я продежурил остаток ночи на улице. Они раздобыли мне и кружку, и ложку, и английскую сумку, подбирая это добро где-то поблизости, прямо с земли. А когда, перед рассветом, заставы сняли, я с ними же поднялся по сходням на палубу «Маргариты» и уместился на корме, с котог рой на город смотрело дюжины две пулеметов.
Порт попрежнему освещало зарево.
И долгое время после того, как пароход отделился от пристани и заковылял по Цемесской бухте, выбираясь в открытое море, столб пламени указывал то место, где испепелялось английское добро — цена крови, пролитой в братоубийственной войне белыми воинами.[322]
Примечания
