замелькали объявления:
«Партизаны Хопра, Бузулука, Кумылги, Медведицы и Верхнего Дона! Слетайтесь немедленно! Вы сами знаете в чем дело и лишь ждете призыва и указаний».
Партизаны слетались вяло. В партизанские отряды влили мобилизованную городскую молодежь, детей мещан и чиновников, как более надежный элемент. Сюда же направили и мобилизованных студентов и учащихся старших классов.
Семилетов преподавал партизанскую науку. Его правильнее было бы назвать не ректором партизанского университета, а палачом вифлеемских младенцев. Несчастная зеленая молодежь, еще не сформировавшаяся, бесславно гибла в его отрядах. Кто от красной пули, кто от сыпного тифа, кто превращался в нравственного калеку.
Изобрели партизанский значок. Он представлял золотое поле, знаменующее, по мысли авторов, порядок, знание, изобилие, плодородие, а на нем красный горящий факел — символ порыва, вдохновения.
Виктор Севский из сил выбивался, прославляя в бесчисленных фельетонах будущие подвиги чернецовцев, семилетовцев и дудаковцев. Военные следователи старались увековечить в своих протоколах настоящие, — то погромчик в станице Аксайской, то открытое неповиновение приказу выступить на фронт.
Партизаны далеко не горели порывом. Но их муштровали. В смятенном Новочеркасске лихие юношеские песни несколько сдабривали подавленное настроение. За последнее время новочеркассцы привыкли видеть войска только сзади вереницы «дежурных» гробов. Теперь стали появляться батальоны партизан.
Случалось, на окраине плавали в воздухе жалобные аккорды похоронного марша, а в центре забубённая молодежь, сменившая карандаши и ручки на винтовки, горланила в такт шагу:
Чтобы поддержать воинственный пыл партизан, а равно и облагоразумить казаков, разбежавшихся по домам, Круг издал закон, по которому за дезертирство полагался расстрел, при смягчающих же вину обстоятельствах — простым казакам пятьдесят ударов плетью или розгами, офицерам — разжалование в рядовые.
Отряды особого назначения, куда охотников нашлось очень много (ведь не боевая работа!), под командою бывших жандармских офицеров, рассыпались по немногим станицам, еще не занятым неприятелем. Плач и рыдания сопровождали их движение, и кровавый след они оставляли повсюду. Пулей и нагайкой отрезвляли казаков от красного тумана.
Союзники, не спешившие помогать белым, не взирая на уверения сначала Краснова, потом Деникина, теперь, с прорывом Донского фронта, тоже расшевелились.
Главнокомандующий союзническими силами на ближнем Востоке ген. Франше-Д'Еспере спешно командировал на Кубань английского генерала Бригса, который 2 февраля прибыл на транспорте «Екатеринослав» в Новороссийск. Здесь его встретил французский представитель при Добровольческой армии капитан Фукэ, тот самый, который, вместе с Пулем, добился соглашения Краснова с Деникиным об общем командовании.
Неустойка донцов до того растревожила союзников, что в тот же день, 2 февраля, у Бригса состоялось совещание, на котором, кроме Фукэ, участвовали английский консул в Новороссийске Гильдмайлен и французский Дю-Мортье.
Я довольно хорошо знал этих консулов, крупных коммерсантов. С Дю-Мортье, имевшим свои конторы и в Новороссийске, и в Ростове, я встречался еще в 1907 году у черноморского губернатора камергера A.A. Березникова.
Оба эти иностранца, призванные решать важный политический вопрос, касающийся России, были торгаши до мозга костей и наше отечество рассматривали только как объект эксплуатации. Занятие Кубани и Черноморья большевиками грозило им полным разорением. Поэтому можно догадаться, с каким усердием доказывали они ген. Бригсу необходимость спешной поддержки сторонникам единой и великой.
На совещании было решено создать в Новороссийске союзническую базу. Предполагалось привезти сюда вооружение, снаряжение и прочие необходимые военные припасы для 300-тысячной армии. Два купца и два военных нашли, что этой силы достаточно для сокрушения большевизма.
Результаты этого совещания не замедлили облечься в реальную форму. 9 марта транспорт «Святой Михаил», под английским флагом, привез танки: шесть больших и шесть малых.
Их видели в России впервые.
Еще в мировую войну очень много кричали об этих орудиях истребления. Русские журналисты рассказывали о них чудеса. Писали, что танки валят так же легко деревья, как стебли злаков; шутя переходят рвы и овраги и по дну реки или озера могут перекатиться на другой берег. Танкам приписывали даже окончательный успех союзников в мировой войне.
«Танки» — такие заголовки, напечатанные громадными буквами, скоро запестрели во всех газетах. Теперь о них врали еще больше, чем в мировую войну. Одни с деловым видом расписывали их изумительные боевые качества. Другие, ударившись в лирику, воспевали их, как Петрарка Лауру.
Малые танки звали любовно, ласкательно:
— Беби-танк.[56]
О больших говорили с непокрытыми головами.
От танков ждали гибели большевиков.
Те, кто обладал пылкой фантазией, уже рисовали красочную картину, как серая красноармейская масса, завидев стальные чудовища, изрыгающие снопы снарядов, бросит оружие и в панике ринется в глубь страны, сея повсюду устрашающие рассказы.
Так или иначе, Добровольческая армия вооружилась с помощью союзников. Сверх того, она пополнилась многочисленными пришельцами из Закавказья, офицерами прежней Кавказской армии.
Началась переброска почти всех добровольческих частей на Дон. Шкуро в это время уже орудовал в каменноугольном районе. Покровский — в царицынском направлении.
Оба «героя» изредка наведывались в Новочеркасск и Ростов, чтобы поднять настроение тыла.
В начале февраля, после панической речи Краснова на Круге, донское правительство объявило было о предстоящей эвакуации всех казенных учреждений из Новочеркасска на Кубань. Паникеры, особенно спекулянты, спешно собрали свои чемоданы и первыми удрали с Дона.
Прибытие частей Шкуро и Покровского приостановило эвакуацию, но не уничтожило тревоги. Кубанские «герои» поспешили заняться успокоением институток.
В Новочеркасске нашли себе приют смольнянки, эвакуированные сюда в 1917 году. Теперь их питомник превратился в штаб петроградского пролетариата. Бедные тепличные растения невской столицы и без того с жутью на душе переносили нудное прозябание в захудалой столице Дона. А тут еще невоспитанные мужланы-большевики стремились лишить их и этого убежища.
«Народный герой», вместе с Покровским и Богаевским явился в институт утешать благородных девиц. Атаман объявил им, что эвакуация отменяется. Шкуро же, благосклонно выслушивая льстивые приветствия смольнянок душке-генералу, писал им стихи в альбом или оставлял на память свои автографы. И тут же давал слово водворить их в самом непродолжительном времени в насиженное гнездо — Смольный.
Союзники не помогли Деникину живой силой иностранного происхождения. Зато они сформировали из
