демократов.
Один из них, донской писатель Федор Крюков, секретарь Круга, писал в «Донской Речи»:
«На Круге вопрос о том, в каком помещении выдерживать до вытрезвления пьяных духовных лиц и офицеров, вызывает горячие прения, и на него ухлопывается целое заседание».[210]
Поэт чистосердечно каялся, что Круг совсем не похож на тот, каким рисовался ему в романтических представлениях юности.
«Но зрелище все-таки оригинальное, интересное, дотоле невиданное, — писал он далее в той же газете. — Скуластые лица калмыков в ложе направо, архиерей в черном клобуке в ложе налево, и потные, взмокшие бородатые, загорелые лица станичников в суконных чекменях на вате, в гимнастерках, серых тужурках — в партере. И когда длинный оратор в сюртуке долго и обстоятельно говорил о положении аграрного вопроса в Новой Зеландии, старик вахмистр Иван Демьяныч, мой сосед, изнывая от жары и вздыхая, шептал мне на ухо: — «Теперь можно бы и домой. Слава богу, сковырнули кой-кого. Хорошо бы вот еще архирея сопхнуть. Семашкевич какой-то. Поляк, как видать. Ай у нас своих архиреев не найдется, своего донского корня?» — Отголосок старины, вольнолюбивой и широкой, как море, сказался только в этой наклонности к сковыриванию. По наивности я выступил против этого, но меня после двух-трех фраз сковырнули самым безапелляционным образом».
А кто, как не Федор Крюков, пытался воплотить в современную жизнь ковыльный сказ про древнюю казачью волюшку-волю?
«Воскресшая старина» не оправдала ожиданий. Во-первых, потому, что ее считали одетой в чересчур чистый чекмень, какого она никогда не носила. А во-вторых, потому, что смотрели на нее как на средство для своих личных целей.
Краснову она была нужна для увенчания своего чела лаврами Пожарского.
Богаевскому она обеспечивала доходное место, необходимое впредь до восстановления его и правах «свиты его величества генерал-майора».
Членам Круга обеспечивала вольготную жизнь.
Федору Крюкову — бумагу для печатания его произведений, которые при иных условиях не увидели бы света.[211]
Но чуть кого «воскресшая старина» гладила против шерсти, тот отрекался от нее как от взбесившейся собаки. Помещиков она попыталась обездолить, и они яростно штурмовали ее. А помещики ли не матерые казаки, прямые потомки донских героев?
Пока донские «хузяева», окопавшись в Новочеркасске, издавали благодетельные для казачества законы, в провинции хозяйничала своя же демократическая администрация, но более безобразная, чем прежняя царская.
Круг, т. е. грамотные члены его, трактовали о правах человека и гражданина. А полиция гнула свободных граждан в бараний рог под самым носом донских законодателей. Достаточно привести несколько приказов «Жоржа» Янова, окружного атамана Черкасского округа, чтобы судить, какой прок был казачьим низам от того, что в стольном городе существовала говорильня, и когда все остальное шло по-старому, если не хуже.
Приказ от 9 октября № 232:
«Произведенным дознанием, по жалобе крестьян хутора Персиянова-Грушевского на начальника стражи войскового старшину Китайского, обнаружено, что он, под угрозой тяжких репрессий, широко и безжалостно пользовался трудом жителей хутора, заставляя их работать у себя на даче, косить свой хлеб, возить ему из шахт уголь, не платя не только за их работу и перевозку угля, но даже не возвращая им крупных сумм, уплаченных за уголь; самоуправно взыскивал с тех же жителей крупные суммы денег за яко- бы разграбленное у него на даче имущество и вообще широко пользовался властью местной стражи в пользу своих личных интересов. В виду сего войскового старшину Китайского отрешаю от должности, а дело о нем передаю военному следователю. Предупреждаю, что в дальнейшем я буду беспощаден».
Приказ от 1 ноября № 305:
«Старший стражник 4-го участка Александр Кар-пушин, как это выяснено дознанием, производил обыски у населения с целью найти награбленное имущество, но в результате найденное обращал в свою пользу; терроризировал население, пользуясь своим служебным положением, и поступал с имуществом населения по своему усмотрению, заявляя, что власть его не ограничена законом, чем до такой степени запугал население, что оно боялось жаловаться; без всякого повода бил местных жителей плетьми» и т. д., и т. д. Приказ от 6 июня за № 187:
«В виду поступающих ко мне жалоб от населения округа на всевозможные насилия, грабежи и реквизиции скота, хлеба и другого имущества, чинимые разными безответственными лицами, иногда предъявляющими фиктивные документы или переодетыми в форму воинских чинов, приказываю всей подведомственной мне администрации работать не за страх, а за совесть. Полагаю, что местной администрации давно пора выйти из состояния спячки и приняться с удвоенной энергией работать на благо родины и того общества, которому она служит, тем более что многие станичные и хуторские атаманы, помимо того, что освобождаются от призыва в части войск, получают от общества приличное содержание, а деятельности к ограждению интересов того же общества я не вижу».[212]
Из таких приказов, при желании, можно составить громадную коллекцию. Они, как нельзя лучше, рисуют печальную картину действительности в казачьем демократическом государстве.
Всюду грабежи, насилия, произвол.
А что же делает власть? Карает? Нет. Власть только пишет многоречивые приказы.
Войсковой старшина Китайский, превративший население целого хутора в своих крепостных, свободно жил себе да поживал в стольном городе, отлично зная, что следствие об его деяниях не кончится во веки веков. Стражник Карпушин перешел на другое место и там продолжал свои художества.
Воскресла старина…
Но какая?
Весьма неседая, неглубокая. Всего-на-всего — лишь дореволюционная.
XIX
РАДА РАДУЕТСЯ
Примерно таким же образом, как на Дону, создавалась кубанская казачья государственность.
Рада говорила и ругалась; атаман подписывал приказы; внутри царила головокружительная разруха.
«Воскресшая старина» вызвала к жизни низменные страсти, буйный дух, дикие инстинкты, борьбу честолюбия, вечное интриганство. На Кубани под именем демократического казачьего государства воскресла анархия Запорожья.
«Что побудило казаков восстать против советов?» — задавала вопрос газета «Вольная Кубань» и сама себе отвечала:
«Вековые традиции, вековой уклад жизни, ревниво охраняемый казаками, жаль было оставлять. Уж слишком они сроднились со своим прошлым. Жаль им было атамана менять на комиссара, Черкесску на пиджак, мирную, тихую жизнь на бесшабашное разгильдяйство, православную веру на безбожие. И восстали казаки».[213]
Восстали для того, чтобы воскресить допотопную анархию; чтобы иметь атамана, прихвостня царских генералов; чтобы, спасая свои земельные наделы, объявить вне закона половину населения области — «иногородних».
«Источником высшей власти в Кубанском крае является воля его граждан, выраженная на представительном собрании», — гласила кубанская конституция, проект которой Рада обсуждала 22 ноября 1918 года.
— А кто кубанские граждане? Это необходимо выяснить! — потребовал депутат Феськов.
