заявить: мир с большевиками, долой войну. А то с этой канителью мы и сами маемся, и других мучим, — ораторствовал молодой интеллигент в новенькой черкеске.
— Нейтралитет лучше… Ни за Деникина, ни за большевиков. Мы сами по себе, — гуторили станичники.
Обращение ген. Хольмана, умолявшего казаков не умывать рук наподобие Пилата, не проняло хохлацких натур.
Интеллигент начал доказывать им нелепость нейтралитета, но я пошел дальше и не слышал конца речей.
Шкуринский поезд отличался от других оскаленными волчьими пастями, намалеванными на каждом вагоне.
— Андрей Григорьевич сейчас занят в оперативной части. Минут через двадцать он явится сюда, — сказал мне личный адъютант ген. Шкуро, молоденький, краснощекий горец Аликов, приведя меня в вагон- столовую.
Человек десять дожидались приема у кубанского командарма.
В томительном ожидании я осмотрел внутренность вагона до мельчайших подробностей. На стене, возле стола, висел неизбежный портрет генерала, писаный масляными красками; у входной двери — таблица штатного состава штаба кубанской армии. Столько-то офицеров, столько-то врачей и, между прочим, — фотограф.
Шкуро более всех других вождей белого стана любил рекламу. Фотограф сопровождал его везде, увековечивая его бессмертные деяния. Рассказывали, что однажды в Кисловодске он попал в не совсем приятное положение, зайдя с супругой в кинотеатр, где демонстрировали небольшую фильму «Ген. Шкуро на фронте», при чем на экране он увидел себя на башне бронепоезда в обществе юной сестры милосердия. После этого даже острили: «Какой же Шкуро храбрец, если он побледнел, увидя себя «на фронте».
— Вы по личному делу? — спросил меня пожилой инженерный полковник. — Говорят, генерал не в духе. Вчера ездил куда-то на станичный сход, но едва ноги унес. Я к нему по важнейшему делу. Вчера не мог приема дождаться. Даже и такой популярный человек уже ничего не может сделать с казаками, 2 января он пожертвовал два вагона мануфактуры для шитья и раздачи белья казакам. — «Ну и штука, — говорят станичники, — не свое же жертвует? Вывез казенное добро и дарит; подумаешь, благодетель!» Ничем теперь не проймешь казака.
В это мгновение Шкуро вошел в вагон.
В течение минувшего года мне приходилось видеть его несколько раз, хотя и мельком. То был другой человек. Этот же и впрямь походил на волка, притом затравленного. Грубая, желтая кожа его лица сильно сморщилась, воспаленные глаза провалились. Волосы совсем не напоминали теперь хохлацкого чуба, а торчали клочьями во все стороны. Щеки сводила нервная судорога. От веселого, бесшабашного Андрюши не осталось и следа.
Не по плечу, видно, пришлась ему работа, которую взвалил на него Деникин. Наездника посадили в штаб, рубаку заставили уговаривать. Одно дело собирать шайку сорви-голов, другое — поднимать на бессмысленную, опротивевшую войну народ, не желавший воевать.
«Герой», беседуя с кем-то из штабных, прошел за занавеску, которая отделяла небольшой угол, предназначенный для приема командармом посетителей.
Старенький генерал генерального штаба, с порыжелым портфелем под-мышкой, степенно раздвинул полы занавески. Почтительно, обстоятельно, спокойно начал он свой доклад о том, как в декабре отправился в командировку в Ростов, и как военные обстоятельства помешали ему выполнить поручение.
— А знаете, ваше превосходительство, вы в Ростове баклуши били, больше пьянствовать изволили, — вдруг резко и громко оборвал докладчика Шкуро. — Да, да, я имею точные сведения. Что? Ничего слушать не желаю. Мне не надо таких работников. Кто следующий?
Старик, пожимая плечами, вынырнул из-за занавески и поспешил к выходу, стыдясь глядеть на публику, свидетельницу нанесенной ему, быть-может и незаслуженно, обиды.
Есаул-кабардинец, небольшой, приземистый, с продолговатым лицом, очень смело шагнул к генералу.
— Пакорнэйше прашу, ваше превасхадытэлство, принять минэ снова. Желаем командовать своя сотня…
— Вы? Вы? Как вы смели явиться на мои глаза? — еще более свирепо кричал герой. — Вам сотню возвратить? Да ведь вы у меня только и делали, что грабили. Вспомните Новомосковск…
— Ваше превасхадытэлство, разрешение было… — начал кавказец, но резкий и внушительный удар кулака о письменный стол оборвал его объяснения.
— Вешать вас надо было! Из-за вашего увлечения грабежом чуть весь полк не погиб. Я вас только выгнал тогда. И теперь видеть не желаю.
— О, господи! — прошептал полковник-инженер, два дня дожидавшийся приема. — Лучше уж я в другой раз.
Стремительно схватив со стола фуражку, он опрометью бросился к выходу.
— Савсэм шайтан… Савсэм зазнался, — вполголоса лепетал кабардинец, представ перед публикой.
Постояв некоторое время возле стола, он развел руками, прищурился и прохрипел в направлении занавески:
— Нэ хочишь — нэ надо. Сам абреков[305] наберу. Сам атряд сфармирую. Сам Шкуро буду.
С этими словами будущий Шкуро медленно поплелся из вагона, положив руку на кинжал.
Настоящий же Шкуро в это время выслушивал доклад третьего посетителя, хилого, невзрачного врача.
— Аликов! — загремел генерал через минуту. — Возьми этого типа. Я вас арестовываю. Вы в Харцызске не погрузили транспорт раненых вопреки моему приказанию.
— Я не мог погрузить… Все платформы, которые предназначались для транспорта, захватила администрация под свою мебель, везли рояли, шкафы…
— Слушать не желаю. Увести его, Аликов! Под суд без всяких разговоров.
Когда Аликов вывел из-за занавески перепуганного врача, в вагоне, кроме меня, никого не было. Напуганные участью первых трех, остальные посетители в панике бежали.
Прием у кубанского командарма должностных лиц и просителей быстро кончился.
XXVI
НА ПОСЛЕДНИХ ЭТАПАХ
Оттепель, испортив дороги и лед на Дону, приостановила головокружительное наступление красных.
Белые войска немного передохнули, расположившись по левому берегу реки и заняв оборонительное положение. В низовьях, против Ростова, стоял малочисленный корпус ген. Кутепова, — все, что осталось от Добровольческой армии. Далее к востоку, до устья Маныча и по нижнему течению его — все еще многолюдная Донская армия, с надломленным духом, но не вышедшая из повиновения вождям. Наконец, еще восточнее, по среднему течению Маныча, перпендикулярно к линии Царицын — Торговая, расположились кубанские части, которые чем более пополнялись людьми, тем сильнее разлагались. Это место было наиболее уязвимое. Противник быстро нащупал его.
Штаб Донской армии сейчас играл главенствующую роль. Добровольцев в оперативном отношении подчинили ген. Сидорину, значение которого быстро возросло.
Когда 7 января мы впервые притащились в Павловскую, после своего Грязевого похода, на заборах увидели расклеенные номера «Вестника Донского Штаба», в которых прочли биографию донского командарма и лицезрели его портрет с надписью: «Вождь донского казачества». При наличии у донцов
