4. Идея маневра в наступлении: занять порты Мурманск и Астрахань; Ленинград и Москва наступлением браться не будут; атака пойдет из района Орел; окружить Москву; окружить армии между Донцом и Доном. После падения Ростова атака должна пойти на Новороссийск, Кавказ, Баку».
После посещения лагеря генералом Шевелери в жизни военнопленных наступило новое ухудшение. Порядки стали круче, охрана злее. По приказанию Ланге порцию баланды сократили, а нормы на строительстве моста увеличили.
Правда, срок проезда фюрера но новому мосту в Баку отдалялся. Дорога на Кавказ все еще не была свободна. Но война чревата была неожиданностями. Ланге твердо надеялся на поворот к лучшему.
За это время Анне трижды удалось передать Павлу записки от Портного. Крохотные, на тончайшей бумаге, они были написаны столь мелким почерком, что Павлу стоило труда прочитать их и запомнить. После этого он должен был найти способ их уничтожить: сжечь, а в крайней случае — проглотить. Последний способ Павел нашел наиболее удобным, с усмешкой иногда думая, что когда-нибудь на воле сможет похвалиться Анне, что у него теперь во чреве скопилась целая конспиративная библиотека…
В последней записке от Портного, которую Анне передала на рынке в травяном ряду Дарья, говорилось, что настало время приступить к осуществлению основной задачи, ради которой Павла забросили в лагерь.
«Мы исходим из проверенных данных, — писал Портной, — что в ближайшем тылу, на территории Украины, Белоруссии и Крыма, они начали свертывание лагерей и отправку военнопленных в страны- сателлиты и в Германию. Нет сомнения, что это связано с теми мрачными перспективами, которые все более вырисовываются перед ними в Сталинграде. Установлено, что в глубоком тылу военнопленных после фильтра, независимо от их желания, огульно зачисляют в армию изменника Власова.
…При этом рекомендуем обратить внимание на овраг, примыкающий к лагерю. Учтите, что овраг тянется на восток вплоть до самого города. (Эти слова Портной подчеркнул). За пределами лагеря всю заботу о дальнейшей судьбе военнопленных берем на себя. Продумайте, как наилучшим способом парализовать охрану. (Здесь тоже было подчеркнуто). Сообщите заблаговременно весь план для своевременных уточнений и ваши соображения о необходимых отвлекающих мерах. До свиданья».
Кроме того, что прочитал Павел в записке Портного, он вычитал из нее и другое. И оно было неизмеримо больше того, о чем говорилось в записке. Зная сдержанность Портного, Павел не сомневался, что его фраза о мрачных перспективах для немцев в Сталинграде могла предполагать не что иное, как возможное изменение там обстановки. И не только там, а вообще всей военной обстановки на юге. Это вытекало и из слов Портного, что немцы эвакуируют военнопленных, и из других слов, которые, перед тем как уничтожить записку, запомнил Павел.
«До свидания», — беззвучно повторял он, лежа на соломе в бараке.
Гулявший по крыше барака ветер шуршал оторванным листом толя. Все в бараке спали. Спал и Никулин. Венчик его волос тускло серебрился на соломе.
Ветер, отворачивая лист толя над головой Павла, открывал квадрат темного неба с одной единственной звездой.
Слухи о предполагаемом проезде фюрера на Кавказ вскоре совсем заглохли, но работы на мосту не прекратились. Уже забетонировали быки, и теперь пленные наращивали настил. Над Доном сеяла изморось. Задувший с юго-востока холодный «астраханец» забирался под мокрую одежду, она примерзала к телу. Из обрезков балок и досок пленные разжигали костры. Дым пеленой стлался над водой.
Дощатая будка, в которой сидела за своим маленьким столиком Анна, прижалась боком к насыпи на самом въезде на мост. Через каждые четыре часа старшие десятков приносили Анне сведения о выработке, и она записывала их в графу, отчеркнутую красной линией в журнале. Через каждые четыре часа она должна была звонить по телефону в комендатуру, сообщая эти сведения Ланге или его помощнику Корфу.
В железной, на трех ножках, печке пылали угли. Сквозь мутное от измороси стекло она, бросая взгляды на мост, видела согбенные фигуры пленных. Где-то среди них работал и Павел.
Она никогда не оставалась в будке одна, при ней находился старший охранник. Только при нем она должна была принимать сведения от десятников. Когда они приходили в будку, она должна была записывать их сообщения в журнал. Если она и могла задать старшему десятка вопрос, то только касающийся выработки.
И с Павлом, который тоже через каждые четыре часа приносил ей сведения о выработке своего десятка, она до сих пор не смогла сказать ни слова. Видеть его в двух шагах от себя через столик — и не иметь права ничего сказать! Но, во всяком случае, через каждые четыре часа она могла слышать его голос.
И она не смела поднять на него глаз от журнала, чтобы не выдать себя. Глаза сидевшего у печки на маленьком табурете немца неотступно наблюдали за ней.
Лишь в дни дежурств светловолосого эльзасца Рудольфа она могла чувствовать себя сравнительно свободно. Он не притеснял Анну и не позволял себе по отношению к ней никаких вольностей. Конечно, и с ним надо было держаться настороже, но все-таки он вел себя по отношению к ней иначе, чем все другие.
Обычно он входил в будку и, поставив автомат в угол, спрашивал:
— Как, фрейлейн Анна, кофе сегодня будем пить или чай?
Затем он ставил на конфорку чайник, предварительно прошуровав в печке кочергой угли, и вскоре после этого наливал в две большие кружки — Анне и себе — чай или кофе. Он заваривал их брикетами из своего ранца.
Первый раз, когда он придвинул Анне кружку с кофе и она отказалась, он с удивлением посмотрел на нее из-под крутого лба своими маленькими глазками.
— А я, фрейлейн, заваривая его на двоих, израсходовал целый брикетик.
И после этого у нее не хватило решимости отодвинуть от себя кружку.
Впрочем, она вскоре убедилась, что ничего плохого в том, что она пьет с ним кофе, не было. Это ровным счетом ни к чему не обязывало ее. И у него, по-видимому, не было с этим связано никаких посторонних побуждений.
Убедилась она и в том, что в дни дежурств Рудольфа военнопленные тоже чувствовали себя на мосту заметно свободнее. Конечно, все так же стояли вокруг них охранники, сидели с поднятыми ушами серые собаки. Но солдаты не так понукали в эти дни пленных ударами прикладов ускорить работу и даже не препятствовали им греться у костров, как в дни дежурств того же Шпуле.
Выпив кофе, Рудольф обычно доставал из кармана маленькую — розовая деревяшка, обитая жестью, — губную гармонику, осведомляясь у Анны:
— Я не помешаю?
— Нет, — отвечала Анна.
Вытерев гармонику платком и продув, Рудольф прикладывал ее к губам. При этом маленькие глаза его делались еще меньше, на широкий лоб набегала складка.
Он всегда играл на губной гармонике одну и ту же мелодию, и Анна вскоре к ней привыкла. В дни, когда в будке дежурил не Рудольф, а другой, она иногда даже ловила себя на том, что начинает мысленно воспроизводить ее.
Эта немецкая мелодия была одновременно и грустной, и лукавой. Рудольф наигрывал ее чуть слышно. Прислушиваясь, Анна почему-то начинала думать, что, вероятно, мать у Рудольфа из крестьянок. Анна даже представляла ее — крупную, в чепчике, окруженную многочисленным семейством немку. Руки у нее почти такие же большие, как у ее сына. Может быть, это она и научила его еще в детстве этой полупечальной-полувеселой песенке.
Потом Анна сердито гнала от себя все эти догадки. Какое ей может быть дело до матери этого немца, который сидит здесь и наблюдает за ней своими маленькими глазками?! Он враг, и думать о нем как о человеке, у которого тоже есть мать, отец, она не имеет права.
Но вскоре она опять невольно начинала прислушиваться к его губной гармонике. Однажды, выждав,
