«… Солдаты! Когда я в прошлый раз обратился к вам с новогодним приказом на Востоке, над нашим фронтом простиралась зима, подобная природному бедствию. Вы сами, солдаты, знаете, что вам пришлось тогда пережить и перенести на Восточном фронте. Бессонными ночами, в непрестанных заботах о вас, неслись к вам мои мысли. Вам удалось отклонить от себя уготованный нам разгром Наполеона».
— …Уготованный… уготованный, — повторил Шевелери, отстукивая ладонью слова. Он расстегнул воротник. Строчки рябили в глазах.
«…1943 год будет, возможно, тяжелым годом, но, наверное, не тяжелее прошедших годов. Раз господь бог дал нам силу перенести зиму 1941/42 г., то мы, несомненно, перенесем и эту зиму, и весь наступающий год… Мы верим, что смеем молить господа бога в наступающем году послать нам свое благословение, как и в предыдущие годы».
«Фюрер становится набожным», — откладывая газету, подумал Шевелери. Из степи ползли в окна сумерки. За селением лежал беспредельный белый простор. Толкался в окна гул орудийных залпов.
Чакан с Зеленковым в сторожевом охранении объезжали ночью эскадрон. Казаки спали на машинах, на бричках, на земле, прижавшись друг к другу спинами. У коновязей пофыркивали лошади. Свет луны разливом затопил степь, но западнее в голубом небе трепетали ракеты.
— Если бы весь этот свет собрать, можно было Дон осветить, — сказал Зеленков.
— Чуешь, Куприян, едет кто-то, — прислушиваясь, спросил Чакан.
Издалека принесло осторожный звук. Приглушенно заржала лошадь.
— Свой или?..
— Немец по ночам не станет шляться, — уверенно ответил Зеленков.
Уже совсем явственно стал слышен стук копыт.
— Подождем.
Чакан на всякий случай снял с плеча карабин.
В десяти саженях от них, из-за скирды, вынырнул верховой. Ехал он нерешительно, то останавливая, то снова пуская вперед лошадь.
— Должно быть, загулял с прачками и обозе, а теперь дорогу ищет, — предположил Зеленков.
— Стой! — клацнув затвором карабина, крикнул Чакан.
Верховой остановился, но потом снова тронул коня вперед. Лунный свет упал ему на плечо. Вспыхнул серебряный погон.
— Хенде хох! — по-немецки крикнул Чакан.
Но верховой вдруг круто бросил коня в сторону от дороги.
— Хальт! — по-немецки приказал Чакан.
Тишину ночи расколол выстрел. Чакану показалось, что всадник покачнулся в седле, но тут же мгла поглотила его силуэт. В отдалении замирал конский топот.
— Промашку ты дал, — с укоризной заметил Зеленков.
— Не-ет! Сдается, как что-то упало на землю, — ответил Чакан.
Еще немного проехав, он слез с лошади, стал обшаривать руками землю.
— Кровь. Или упал с седла, или его конь унес!
— Здесь! — отъехав в сторону, крикнул Зеленков. Его конь, всхрапнув, остановился перед распростертым на земле темным телом.
Чакан наклонился над ним:
— А ты говорил — ушел.
— Дышит?
— Какой там! С первого выстрела его. — Чакан перевернул труп вверх лицом. — Одежда на нем немецкая, а борода и усы подлиннейше моих будут. — Чакан тронул себя за ус.
— Обыщи его.
Обыскивая убитого, Чакан подумал, как он завтра будет рассказывать в эскадроне, что с первого же выстрела уложил немецкого полковника. «Нет, в конце концов, — заключил Чакан, — могут не поверить. Должно быть, это подполковник. Тоже не мелкая птица».
— Нашел. Вот его офицерская книжка, а в сумке, кажется, тоже что-то есть.
Луговой, с вечера ездивший в штаб дивизии, вернулся на КП полка уже за полночь. Его ждал взволнованный Синцов.
— Захвачен немецкий приказ.
— Какой приказ?
— Они переходят в наступление, — по лицу Синцова пятнами пошел румянец. Он протянул Луговому листок. — Найден в сумке убитого офицера.
Но Луговой уже не слышал его. Лист бумаги трепетал у него в руке. Синцов, неотступно наблюдая за ним, говорил:
— Придется переходить к обороне.
— Кто его убил? — поднимая глаза, спросил Луговой.
— Казак из первого эскадрона…
— Я здесь, — выступая из угла, сказал Чакан. — Я сперва ему по-русски крикнул: «Стой!», а потом уже по-немецки: «Хальт!» и «Хенде хох», но он сиганул своим конем в бок, и тогда я вдогон из карабина. Пуля под левую лопатку вошла. Погоны на нем немецкие, а папаха и вся одежда казачья.
— Да, да, — подтвердил Синцов. — Но в конце концов не это важно.
Луговой не ответил ему. Кто знает, может быть, это как раз и важнее всего. Какое-то предположение вертелось у него в голове. «Почему он продолжал ехать после того, как его окликнули по-русски?»
— Передать, чтобы заняли оборону? — волнуясь, повторил Синцов.
— Да… на всякий случай, — ответил Луговой, досадуя на себя за нерешительность и вставая: — Я сам поеду на ка-пе дивизии.
В штабе дивизии Рожков, прочитав приказ, немедленно позвонил начальнику штаба.
— Полкам занять круговую оборону, выдвинуть противотанковую артиллерию.
Положив трубку, весело посмотрел на Лугового:
— Встретим. Люблю, когда танки горят. Красиво. — Он открутил фитиль лампы, внимательнее вглядываясь в лицо Лугового. — Твои комэски знают?
— Синцов должен был сообщить, — уклончиво ответил Луговой. Он почему-то испытывал чувство раздвоенности. Вот и Рожков думает так же, как Синцов. А ему кажется, что здесь нужно принимать другое решение. Но какое? На этот вопрос Луговой не находил ответа.
— Поезжай-ка с этой бумагой на ка-пе корпуса, — сказал Рожков. — Расскажи Милованову в подробностях, как захвачен был приказ. Тут всего полчаса езды.
На КП корпуса Милованов, прочитав найденный в сумке убитого офицера приказ, потребовал повторить подробности:
— Ехал верхом?
— Да, — ответил Луговой.
— А после того, как его окликнули?
— Когда его окликнули по-русски, продолжал ехать, а когда окликнули по немецки…
— Этот Чакан? — Милованов почему-то улыбнулся.
— Чакан. — Луговой жадно вбирал в себя его вопросы. Ему казалось, что сейчас он найдет ответ.
Милованов отошел к окну, поскреб пальцами по стеклу:
— Лампас казачий, погон немецкий… Почти как в песенке о Колчаке. — Он взглянул на Лугового. — И по документам русский?
— Да, — сказал Луговой. У него медленно созревала догадка.
— Ну, конечно, — снова вполголоса пробормотал Милованов. — Зачем же им было жертвовать своим человеком… — он повернулся к адъютанту. — Начальника штаба!
Когда, запыхавшись, вошел начальник штаба, Милованов молча протянул ему приказ и, пока тот
