Наталья Калинина
Паэлья от Синей Бороды
I
«Когда-нибудь и на нашей улице опрокинется грузовик с шоколадными пряниками!» – назойливо крутилась в голове фраза сомнительной оптимистичности, горячо любимая моей подругой Веркой, когда я сходила с трапа самолета на чужестранную бетонку. Испания встретила солнцем, сиявшим с безупречно синего неба с такой жизнерадостной простотой, что заподозрить его в каком-либо подвохе было бы сущим кощунством. Тогда как в России оно не подарило мне даже скудной прощальной улыбки.
Справиться с волнением оказалось сложно. Оно, ненадолго обезоруженное приветливым солнцем, вновь вернулось к боевой готовности, когда я в длинной очереди туристов ожидала паспортного контроля. И вместо того чтобы спокойно стоять на месте, я вертела головой по сторонам, то и дело одергивая куртку и подтягивая джинсы. Чем вызвала любопытство у таможенника, отчасти переходящее в подозрение. Он долго изучал мой паспорт, бросая на меня строгие взгляды, и наконец что-то спросил. Что – непонятно: мой испанский, который я самостоятельно изучала дома, хоть и сдвинулся с нулевого уровня, но до свободного разговорного еще не дорос.
Таможенник повторил вопрос по слогам, но я смущенно развела руками: простите, не понимаю.
– Куда ви? – с жутким акцентом спросил он. Подозреваю, ему пришлось выучить эту фразу не только на русском языке.
– А! К мужу. А… ми маридо. Да. То есть «си», – ответила я и для пущей убедительности потрясла перед окошком рукой с обручальным колечком. Таможенник ничего не ответил и наконец-то поставил в мой паспорт штамп.
«А с испанским у тебя, Дарья, бо-ольшие проблемы, – ехидно отозвался внутренний голос. – Как же ты будешь с мужем общаться?» – «Как-нибудь… Как раньше», – отмахнулась я от собственных сомнений, выходя в просторный зал барселонского аэропорта Прат. Какие тут могут быть сомнения, когда, со слов все той же Верки, на моей улице рассыпалось шоколадно-пряничное содержимое кузова не одного грузовика, а каравана фур. Выйти замуж за обеспеченного европейца, который пылинки с тебя сдувает, – это, по мнению моих подруг и коллег, лотерейный билет с Гран-при.
Толкая перед собой тележку с чемоданом и сумкой, я вышла в зал ожидания и завертела головой, отыскивая в толпе встречающих Антонио.
– Ола, гуапа![1] – раздалось справа. И мой муж без старомодной робости заключил меня в объятия. Мой муж… Все еще непривычно, что этот мужчина, с которым я познакомилась не так давно и с которым мы до свадьбы виделись слишком мало – мой муж. Муж мой. Я мысленно, как леденец во рту, катала эти два слова, меняя их местами и снова выстраивая в нужной последовательности, все еще удивляясь их необычному «вкусу», привыкая к нему и не отваживаясь решить, нравится ли он мне или нет.
– Ола! – отозвалась я и стеснительно сомкнула руки за его спиной. От Антонио пахло одеколоном, запах которого очень подходил ему: не прозрачно-свежий, как легкомысленная юность, а выдержанный, словно коллекционное вино, с классической можжевеловой нотой и терпкостью мускатного ореха. Такой же зрелой и классической была его красота.
Мы с ним представляли собой довольно колоритную пару, выигрывающую на контрастах: Антонио – старше меня почти вдвое, а моему облику излишнюю инфантильность придавали белесые, сильно вьющиеся волосы, которые Верка называла «одуванчиковым пухом», веснушки на носу и худые, как у подростка, коленки.
– Как ты? – спросил Антонио меня на испанском. Надо отдать ему должное, он старался подбирать для меня наиболее простые фразы и произносил их чуть ли не по слогам.
– Хорошо.
– Идем?
– Да.
Семеня следом за Антонио (мужем называть его еще было слишком непривычно) к машине, я чувствовала себя маленькой девочкой, которую отец повел на воскресную прогулку в парк. И хоть это был мой второй приезд в Испанию, я вертела головой по сторонам, будто все видела впервые: умиляли и удивляли пальмы, казавшиеся мне особо экзотичными в это время года – в конце октября. Когда-нибудь они станут для меня обыденными, а в восхищение, переходящее в ностальгию, будут приводить российские березки. Но сейчас, задирая голову, чтобы лучше рассмотреть высокие разлапистые верхушки, которые лениво трепал южный ветер, я улыбалась во весь рот. И Антонио, оглянувшись, чтобы проверить, не отстала ли я, весело бросил мне:
– Гуапа!
Красивая. Открытые дружелюбные испанцы не скупятся на комплименты, это я поняла еще в свой первый приезд.
Переглядываясь и дурашливо улыбаясь друг другу, мы погрузили в багажник синего «БМВ» мои вещи и отправились в путь.
Мы неслись по скоростной автомагистрали куда-то на север от Барселоны под аккомпанемент льющихся из магнитолы испанских песен, время от времени прерываемых журчащим каталонским наречием радиоведущего. Мы не разговаривали, лишь иногда молча переглядывались, и я, от напряжения сжимая ладонями собственные колени, затянутые в грубую джинсовую ткань, стеснительно улыбалась Антонио. Все слова, фразы, которые я учила на испанском языке и репетировала перед отъездом, забылись. И из восьми уроков, повторенных в самолете, мне запомнилась только дурацкая фраза: «Это кот. Кот находится под столом», не имеющая к встрече с Антонио –
– Как ти? – спросил по-русски Антонио, встревоженный моей видимой нервозностью.
– Хорошо, – кивнула я ему и призналась: – Ничего не помню из испанского языка!
Муж, не отрывая взгляда от дороги, чуть склонил голову влево, прислушиваясь ко мне. Он, похоже, не понял мою фразу. Его русский хоть и был лучше моего испанского, но тоже лишь тщетно тянулся на цыпочках до свободного разговорного уровня. Беда. «Беда», – повторила я про себя и, вздохнув, отвернулась к окну. Как всегда. В первые мгновения встречи мы с Антонио переставали понимать друг друга. И излишнее стеснение лишь усугубляло наше языковое фиаско. Но через некоторое время мы находили общий язык – в буквальном смысле слова.
Пейзажи за окном не были такими однообразно-березовыми, как если бы мы ехали русской дорогой. Густые, невероятно изумрудные в конце октября леса (кое-где осенняя желтизна все же коснулась листвы, дав легкий намек на календарную осень, но эта желтизна не отливала золотом, как в России, а была скучно-коричневого оттенка) сменялись такими же зелеными полями, которые обрывались аккуратными торгово-промышленными зонами – маленькими, словно карманными фабриками и соседствующими с ними огромными павильонами коммерческих центров. И не успевала я как следует рассмотреть вывески на них, как мой взгляд уже упирался в неожиданно выросшую гору. Равнины здесь проигрывали в счете горам и даже не пытались взять реванш. Горы, горы, горы – куда ни посмотри. Горы, закутанные в зеленые меха лесов. Горы, чьи острые верхушки горделиво, как коронами, украшены старыми, что дух захватывало от их древности, камеными развалинами, бывшими когда-то за€мками или церквями. «Жилые» горы, как я их про себя окрестила, с пуэблами – испанскими поселками. Такие горы, словно новогодние елки, были усыпаны до самых макушек беспорядочной россыпью красно-белых домиков. Горы оставались позади, и я видела уже другие деревни, занимающие не акробатические висящие позиции вдоль склонов, а выстроенные на привилегированных равнинах. Такие пуэбла четкостью линий напомнили мне макетные городки. Нередко попадались одинокие дома, особняком стоявшие на краю поля. Двух-трехэтажные, но казавшиеся приземистыми из-за массивных каменных стен, вдавливающихся своей тяжестью в землю. И как правило, старые настолько, что их возраст смело можно считать не десятками лет, а столетиями. Какие-то дома были жилые: я видела припаркованные машины, белье на веревках. Но часто попадались дома полуразрушенные, заброшенные. Видимо, прежние хозяева, устав от отшельничества, подавались жить в город, оставляя свои жилища медленно умирать. И чем дальше мы удалялись от Барселоны, тем чаще встречались такие запущенные хозяйства. Внезапно мне пришло в голову, что дом Антонио может оказаться особняком,
