Встаю, задерживаюсь у окна, чтобы полюбоваться рассветом, но вижу только сад, а за ним густой лес. Солнце продирается сквозь чащу, но это не настоящее летнее солнце, потому как из-за сосен поднимается какой-то серовато-мглистый отсвет. На такое солнце только глаза косить со скуки.
Ощущение, доложу я вам, более чем странное. За свои недолгие шестнадцать лет ни с чем подобным не сталкивался. Похоже на нелепый сон, в котором возможно все. Например, в саду за окном вижу старушку в ночной рубахе. Стоит босиком на газоне, кланяется в пояс, а после тянет руки кверху, будто выстиранное белье на просушку развешивает. А я даже не удивляюсь. Розовый слон с крылышками из лесу выпорхнет – и то не удивлюсь. Нисколько.
Так что, похоже, это действительно классный сон, в котором хоть летай, хоть сквозь стены проходи. Нет, я, конечно, не пробовал, но чем черт не шутит. Прижимаюсь к окну лбом, потом кончиком носа и – попытка не пытка – с силой вдавливаю лицо в оконное стекло, чтобы пройти насквозь. Если получится, я рехнусь от радости, но пока жутковато. Веду руками вверх по стеклу, поближе к лицу – и ничего. Барабаню в стекло своими старческими, морщинистыми костяшками пальцев, но поверхность такая же твердая, а стук такой же глухой, как наяву.
От нечего делать снова подхожу к столу поглядеть на фотографии в рамках. Подношу к глазам одну за другой, внимательно изучаю, и с каждым разом они становятся все более узнаваемыми, что, вообще говоря, вполне естественно. На одной – немолодая женщина; готов поклясться, откуда-то я ее знаю. Медсестра, что ли; а это ее комната. Но с какого перепугу мне видеть во сне пожилую медсестру и ее комнату? Дальше – фото другой пожилой тетки, но эту я и вовсе не могу признать; а вот женщина помоложе, с кучей детишек. Вид у всех нелепый, одежда – полный отстой, как будто люди не здешние, а приезжие какие-нибудь, из Германии, например.
Если вдуматься, здесь вообще много странного. Взять хотя бы телик на книжной полке. Выглядит необычно; толком объяснить не берусь, но сразу видно, что необычный. То же самое могу сказать и про кухню, напичканную всякими прибамбасами. Многие вообще непонятно зачем нужны. На кухонной стойке, к примеру, угнездилась какая-то печка, только маленькая и на телевизор смахивает – разве не странно? А когда я в ванной включаю свет, чтобы еще раз посмотреться в зеркало, вижу, что все туалетные принадлежности – как бы это сказать? – больно уж кондовые. Вот-вот, и все остальное такое же – кондовое. Невольно задумываюсь: куда же меня занесло в этом сне? Не иначе как в Германию.
А может, на борт космического корабля – тоже неплохо.
Глядя в зеркало, начинаю вроде бы узнавать себя – отдельные черточки. Сперва не замечал, а теперь вглядываюсь в какую-нибудь одну черту до рези в глазах и вроде бы частично вижу себя под этой стариковской личиной.
Вот интересно: я раньше не представлял, каково быть стариком; даже хорошо, что сейчас выдалась возможность это испытать, пока до старости еще далеко. Похоже, надо массу всяких сведений усвоить, чтобы к старости подготовиться. Я что хочу сказать: не дай бог стать таким, как старик Спенсер, шаркать по дому в халате и выставлять напоказ свою дурацкую грудь. Но теперь у меня досады на него поубавилось, а все благодаря тому, что со мной произошло. Причем не только в этом сне, хотя он тоже познавательный. К примеру, когда я нагибаюсь, в коленях боль адская, да и поясницу все время ломит, а когда хочу сделать глубокий вдох, в груди будто преграда какая-то вырастает.
По-моему, старость – это как заброшенная, ветхая хижина, с которой всем одна морока. Снести ее – и дело с концом: кому охота перебирать скрипучие половицы, латать прохудившуюся крышу. Но все это хрен поймешь, если на собственной шкуре не испытаешь. Так что сон этот не вредно досмотреть. И все равно, когда я состарюсь, как мистер Спенсер, ни за что не буду расхаживать в халате на голое тело и выставлять напоказ морщинистую цыплячью грудь.
Если я реально чувствую именно то, что чувствую, то, доложу я вам, такого у меня не случалось не знаю с каких пор. Единственно, что плохо, не считая скуки, – живот подвело. Я голодный, как полчище… этих… ну… не знаю кого; в общем, голодный как черт. В принципе, я мало ем, особенно на завтрак, но сейчас бы тюремную стену прогрыз, если б ее построили из хлеба с сыром. Можно подумать, сто лет маковой росинки во рту не было.
Закрываю глаза и рисую себе тарелку с теплыми тостами, яичницу с беконом и здоровенный стакан апельсинового сока. Вижу так явственно, что даже запах чувствую, но как только глаза открыл – все испарилось. Закрываю глаза, делаю вторую попытку. Добавляю яблочный пирог, мысленно ставлю все это на поднос, который уже ждет на столе, и открываю глаза. И что вы думаете: на столе ничего, кроме фотографий. А классно было бы закрыть глаза и пожелать, чего душе угодно. Ну не въезжаю я в этот сон, мне бы инструкцию какую-нибудь или учебник. Придется действовать на свой страх и риск.
Тащусь на кухню, открываю крошечный холодильник, а в нем почти пусто, если не считать каких-то склянок – я такое под страхом голодной смерти в рот не возьму, честное слово. Захлопываю дверцу и вижу, что к ней снаружи прилеплена бумажка, разграфленная цветными клетками, в которых что-то написано, примерно как для партии в бридж или типа того, а в одной графе сказано: «Завтрак: 1-й этаж, 7.00—10.00». И на том спасибо, хоть червячка заморить.
Распахиваю шкаф, но больше не жду, что одежда вылетит сама собой и на меня натянется. Не хотелось бы в этом сне носить чужие вещи, но выбора, похоже, у меня нет. Вообще-то я не брезгливый – микробы там и все такое, просто неохота даже во сне чужое нижнее белье надевать. Говорите, что угодно, мол, сноб, то да се – ну не могу я; и если хотите знать, наяву тем более чужие трусы не надену.
Достаю из шкафа какие-то вещи, одеваюсь. Рубашка в голубую полоску выношена, похоже, до состояния марли. Сначала я удивился, что вся одежда мне впору, но потом вспомнил, где нахожусь, и уже думаю, что ничего особенного в этом нет.
Туфли выбираю самые нейтральные, что не так-то просто: обувь сплошь стариковская; перед уходом предпринимаю безнадежную попытку пройти сквозь закрытую дверь.
Прикрываю за собой дверь и оказываюсь в коридоре. Насколько можно судить, это заведение – нечто среднее между больницей и гостиницей: ковры с густым ворсом, обои с крупным цветочным рисунком от пола до потолка. Единственное, что говорит в пользу больницы, – это поручень, который тянется вдоль всей стены к лифту.
Негромкая музыка провожает меня до лифта. В кабине всего три кнопки; нажимаю на ту, которая обещает первый этаж и завтрак. Сейчас поем, а после, наверное, похожу да осмотрюсь в этой шарашке.
Чувствую, лифт подрагивает; молюсь, чтобы не застрять. Это будет нечто: сперва застрять во сне, а потом в лифте. Смешно, казалось бы, только мне не до шуток. Со мной вечно какая-нибудь хренотень приключается.
Смотрюсь в зеркало, и рука невольно дергается вверх – убрать со лба прядь седых волос. На долю секунды я становлюсь самим собой, потому что это мой привычный жест, я постоянно волосы приглаживаю набок. Потом до меня доходит, что я – это реально я и есть, просто временно оказался по ту сторону.
Выхожу из лифта, сразу направо, потом – сам не знаю, с какой стати – уверенно поворачиваю налево, потом опять направо – и прямиком туда, где ждет завтрак. По дороге мне никто не встретился – похоже, еще слишком рано. Кстати, в этом сне я вообще не видел ни одной живой души – старушка в саду не в счет.
Захожу в утреннюю столовую и вижу, что я не один. В самом конце длиннющего стола замечаю пузатого старика. Зрелище уморительное. Живот у него такой толстый, что под столом не умещается. Бедняга вынужден наклоняться вперед и выгибать шею, чтобы дотянуться до еды, которая балансирует у него на вилке. Понаблюдал я за ним со стороны и сообразил, что его на самом деле затянул порочный круг. Чем больше он ест, тем больше жиреет и больше напрягается, чтобы снять с вилки еду; чем больше он напрягается, тем сильнее разыгрывается аппетит и нормальной порции уже не хватает. Я пока не знаю, как это все понимать, но не могу отделаться от мысли, что план, конечно, грандиозный: поместить меня во сне в такую богадельню, где обретаются одни старики. Кстати, это словечко – «грандиозный» – терпеть не могу.
Но раз уж я сюда зашел, надо пользоваться – судки с едой расставлены в шеренгу на длинной стойке. Накладываю себе полтарелки омлета. Сверху слой бекона; сбоку помещаю целую стопку тостов и чуть не килограмм масла. На запивку – высокий стакан апельсинового сока.
Спрашивается: куда бы сесть; свободных стульев масса, но проигнорировать толстяка будет невежливо,
