Нигилэстет

достаточном расстоянии от него, так, чтобы он не мог дотянуться до него, не упав на пол. Мне пришла на ум мысль, что вряд ли он проявит храбрость в этом эксперименте. Ну, а выяснить это до сих пор не представлялось случая. К моей радости, Бродски упрямо пытался рисовать, но каждый раз, как он тянулся кистью к холсту, вред был не больше того, что он испытал бы, упав на сырую от дождя землю. Мат для упражнений так хорошо предохранял от удара, что я бы не назвал это наказанием. Это навело меня на мысль, что он, возможно, получает удовольствие от свободного парения в воздухе. Падение определенно не останавливало его от попыток рисовать. И это единственно возможный вывод.

Я забавлялся идеей заменить мат для упражнений на выложенный красным кирпичом пол на моем балконе. Но это все-таки не годилось для моей цели. Если пойти на это, Бродски переломает себе кости, если вообще останется жив. Я напрягал мозг в поисках компромиссного решения. Наконец я решил попробовать деревянный пол, но постелить на нем одеяла. Мысль о пустующем здании в Гарлеме, возле Центра социального страхования, с обвалившимися стенами, битым кирпичом и осколками стекла на полу, возникла у меня в голове. Что, если провести эксперимент там? Но я знал, что эта идея сомнительна. А если меня кто-то увидит? И как я доставлю туда его экипировку? Нет. Все должно происходить у меня в квартире. Пусть это наказание не будет таким вдохновляющим, но Бродски надо как следует проучить и дать понять, что это ему не каникулы. К чести Бродски, должен признать, что он старался. Он даже вызвал у меня улыбку в один момент, когда опасно наклонился, но в то же время попытался удержаться, застыв под тем же углом, что и падающая Пизанская башня. Но в конце концов покачнулся и шлепнулся на пол. Звук от этого тяжелого удара был музыкой для моих ушей. Когда я повесил его экипировку в шкаф, Бродски издал вздох облегчения. Не припоминаю, чтобы он делал это прежде. Прогресс! Позже, в ванной, я заметил, что его маленькое тело все покрыто синяками, кровоподтеками и ссадинами. И когда я выдавил мазь на его ноющее тело, чтобы успокоить боль, он посмотрел на меня такими печальными глазами, что у меня тотчас поднялось настроение.

Да: прогресс очевиден.

Я ни в чем не могу себя упрекнуть за то, что произошло между мной и Сесаром на следующий день. В спешке, чтобы не опоздать в офис, когда я чуть не проспал на работу, так как поздно лег накануне, я совсем забыл о нем. Конечно, это не произошло бы при нормальных обстоятельствах. Но в Управлении в последние дни далеко не нормальная обстановка. Оно избавляется от ненужных сотрудников, как хозяйка от надоедливых мух. И я могу вылететь, заработав еще одну черную метку в своей характеристике. И не по милости Дровосека Бойнза, который вот-вот должен появиться, чтобы начать свое расследование, и не из- за миссис Нокс, которая продолжает фиксировать каждое мое движение у себя в блокноте.

– Как вы это объясните? – спросил Сесар, как только я вошел в дверь. Он снял с Бродски голубую больничную рубашку, демонстрируя многочисленные синяки и ссадины на его безногом и безруком теле.

– Я не могу объяснить, – сказал я, подыскивая слова, – ничем другим, как только тем, что я стараюсь его дрессировать…

– Дрессировать! Дрессируют животных, – возмутился он, швыряя в меня слова, как камни. – А человеческие существа учат!

Он вскочил на ноги, и мне даже в какой-то момент показалось, что он сейчас бросится на меня. Я уже поднял руку, чтобы защититься, но в последнюю секунду он обошел меня стороной и направился к двери.

– Вы хуже урода, – крикнул он.

– Что может быть хуже урода? – крикнул я ему вслед.

– МОРАЛЬНЫЙ УРОД!!!

И он захлопнул за собой дверь.

Я повернулся к Бродски, который был все еще голым; его избитое тело дрожало. Когда я наклонил, ся над ним, чтобы надеть на него рубашку, улыбка искривила мои губы. Бедняжка, подумал я. Я должен сделать для него все, что в моих силах.

* * *

О его появлении стало известно задолго до того, как он ступил на наш пятый этаж. Кто-то сказал, что видел, как он вылезал из шикарного двухцветного «эльдорадо» с телефоном, телевизором и баром. Еще один сотрудник видел, как он ждал лифт на первом этаже. И Мать Земля утверждала, что наш директор впервые за многие годы покинул свой ботанический сад в рабочее время.

– Ну и что это значит? – спросил Крысеныш.

– Это значит, что он здесь! Специальный инспектор здесь! Вот что это значит!

Бормотанье, шепот и вытягивание шей продолжались до тех пор, пока А-37, который стоял на стреме у лифта, не ворвался в офис с криком:

– Идет? Идет!

Все притихли, когда в сопровождении директора специальный инспектор прошел в приемную. Каждый сотрудник сидел, уставив один глаз в стол, другой на него.

Руфус Бойнз, Дровосек, высокий, прямой как палка чернокожий с совершенно круглой и блестящей лысой головой, густыми усами, угрюмый на вид. На нем белая рубашка с накрахмаленным тугим воротником, галстук в «турецких огурцах», темно-синий костюм в тонкую светлую полоску; когда свет падает под определенным углом на его бежевые туфли из крокодиловой кожи, они сверкают, как и его наманикюренные ногти. Отчетливый запах мужского одеколона – «Брют» или, может быть, «Каноэ», – плывет за ним, куда бы он ни шел.

Специальный инспектор проследовал через центр с напыщенностью и надменностью королевской особы. Остановившись сначала в отделе кадров, он высказал нашему директору суждения о его работе. Он торжественно изрек несколько банальностей начальнику отдела, словно политик, собирающий голоса во время избирательной компании. На глаза ему попалась клиентка с тремя детьми, которая осталась без крова после пожара и ожидала теперь, когда ей предоставят жилье. Он подошел к ней, чтобы о чем-то спросить, но когда она в свою очередь задала ему вопрос, он отмахнулся от нее, как будто он был джентльменом с Юга, а она белой швалью. У него нет времени, чтобы выслушивать надоедливых клиентов. Ну и что, если некоторые из них страдают от сбоев бюрократической машины? Это неизбежно. Этому нельзя помочь. Он ничего не может с этим поделать. В целом система работает. Она обслуживает множество людей. Кроме того, он здесь по совсем другому, очень важному делу. Нет, он не будет отвлекаться на второстепенные вопросы. Он хорошо знает, чем следует заняться в Первую очередь. Сжав локоть директора, как будто говоря: «Давайте продолжим», он увлек его из отдела кадров и повел прямо в ту часть коридора, где находится наш отдел.

Он стоял теперь, ясно видимый всеми нами, перед входом в офис; директор Том Сандерс рядом с ним; и хотя мы не слышали, о чем они говорили, мы видели, что директор улыбается и указывает на кабинет нашего офисного координатора, возможно предлагая специальному инспектору им воспользоваться. Когда же директор жестом показал на картины, висевшие на стене (возможно, имевшие отношение к отмененной Беккером выставке), а специальный инспектор принялся улыбаться, демонстрируя свою собственную выставку крупных белых зубов, я почувствовал особое кровное родство с ними.

Незадолго до того, как он принял предложение директора реквизировать кабинет Ганса Беккера, и в то время как работники (специалисты по сиделкам и людским ресурсам) делали вид, что поглощены бумагами, папками, книгами, справочниками и различными приложениями к ним, специальный инспектор продолжал свой тур по отделам Управления в сопровождении директора. После беглого ознакомления с работой каждого отдела он высказывал несколько слов начальнику, возможно упомянув, что от него ожидается и в каком порядке он будет всех их принимать (и удостаивать своим вниманием), и лить коротко взглядывал на остальных сотрудников. Он не сказал нам ни единого слова, не оторвал от работы ни одного работника. Было очевидно, что он исповедует рабочую этику. В общем, инспекция проходила прекрасно, только пару раз ее прервал помощник, чтобы задать ему вопрос или передать телефонное сообщение. Тогда специальный инспектор, оборвав его на полуслове, отдавал распоряжение, даже не дослушав, как будто ответ всегда был у него наготове.

Через три дня меня вызвали к специальному инспектору. Я был первым из отдела, кого вызвали.