Я перевел разговор на другое. Мои вопросы касаются комнаты ее сына. Если я смогу разузнать об этой комнате, мне ничего больше не нужно. Да. Все встанет на свои места. Ничего не могло бы быть лучше. Почти заговорщическим тоном мать сообщает мне, как они выработали свою собственную систему общения, которая основывается не на словах, а на улыбках, мяукающих звуках и жестах. Этот язык – язык искажения и диссонанса. Каждый раз, когда Бродски морщится или по-особому улыбается, старая леди знает, о чем он думает. Как он реагирует. У него множество выражений лица, говорит она с материнской гордостью. Поэтому она сумела оформить его комнату Постепенно, методом проб и ошибок, потихоньку, кирпичик за кирпичиком, – это действительно создано им самим. Результат загадочных улыбок или мяукающих звуков, которые только она одна может расшифровать.
– Это было нелегко, – говорит она. – Иногда он бывает невыносимым. Он… как бы вам сказать… во всем хочет добиться совершенства. Все должно быть абсолютно правильным, иначе он это не принимает. Он самый настоящий тиран, мой малыш.
Я улыбнулся и подумал: разве египетские пирамиды возводились иначе? Узнай я о нем только это – и этого было бы достаточно. За один день работы – вполне достаточно.
– Мне нужно идти, – сказал я. – У меня много дел. Кроме того, я, возможно, и так задержал вас слишком долго, – добавил я скромно, следя за тем, как отреагирует пожилая женщина. Точно как я ожидал.
– Нет, нет, – взволнованно воскликнула она. – Пожалуйста, оставайтесь. Вот еще кофе и кусочек пирога.
– О, ну тогда я еще раз взгляну на Бродски.
На цыпочках я вошел в его комнату. Почему на цыпочках? Чтобы показать заботу, разумеется. Бродски лежал в кроватке, с инфантильной гримасой на губах, его глаза смотрели прямо на меня. Видел он меня или нет, можно было только догадываться. Я подошел к окну и поднял штору. Солнечный свет проник в комнату. Бродски издал тихий мурлыкающий звук. Он улыбался. Он мог… он видел меня. Или он просто реагировал на свет? Пища для размышлений, но сейчас подходящий момент, чтобы удалиться. В любом случае я уходил с хорошим впечатлением. Мать скажет ему обо мне, если он еще не знает.
В офисе начальница спрашивает меня об этом предполагаемом клиенте. Что я собираюсь делать? Принять или НП (не принять)? Почему же, принимаю, конечно, миссис Нокс. Патронажное обслуживание. И миссис Ривера, и этот cri du chat нуждаются во всей помощи, какую мы можем им оказать. Может быть, позже мы им предоставим частичный уход на дому. Прямо сейчас старая женщина не готова к этому. Она не потерпит незнакомца в своем доме. Думаю, сейчас нам достаточно будет просто присматривать за ними.
Мы с миссис Нокс работаем вместе пятнадцать лет, с тех пор как меня назначили в Гарлемский центр. Она ни разу не называла меня по имени. Всегда только «мистер Хаберман». Я, конечно, не исключение. Она так ко всем относится. Ее чрезмерно официальный подход обычен для Управления. Он неотделим от обстановки офиса. Безымянную, скучную, безликую, одинаковую серую мебель вы найдете во всех офисах от Гарлема до Уоллстрит. Иногда, разговаривая с ней, я называю ее «Мэрилин Нокс» в подчеркнуто шутливом тоне. Хотя ни разу за пятнадцать лет я не назвал ее просто Мэрилин. Наш способ общения так же стабилен и ограничен, как и у Бродски с матерью. Может, даже в большей степени, думаю я. Может, даже в большей.
Набрасывая эти заметки о своей начальнице, я вспомнил один случай, который произошел со мной примерно тридцать три года тому назад. Я только что закончил колледж и начал работать в Управлении, в центральном офисе. Даже тогда, проработав всего лишь нескольких месяцев, я знал, что ненавижу эту работу. И каждый день, если мне удавалось, я старался избежать посещения пациентов на дому. В те дни я считал, что у меня есть куда пойти. У молодых всегда есть куда пойти – даже если это только мечта. У меня даже было смутное понятие, что ее достижение так или иначе связано с искусством. Так уж случилось, что мистер Берк, инженер по лифтам, возвращался в офис с обеда в тот самый момент, когда я выходил, и мы столкнулись – он входя, а я выходя из лифта. Мы обменялись несколькими ничего не значащими словами, и я никогда не забуду выражения его лица – странной смеси нескрываемого презрения, враждебности и иронии, – когда он сказал:
– Если вы не уйдете отсюда к тридцати, не уйдете никогда. Проторчите здесь всю свою жизнь.
– Только не я, – ответил я самонадеянно.
– Хотите, поспорим? – быстро спросил он.
– Ставлю на свою жизнь, – сказал я так же быстро.
Когда мне стукнуло сорок, я не только вспомнил это пари, но и понял, что проиграл.
СОРОК ЛЕТ! Поворотный для меня год. Что я любил в сорок? Вряд ли припомню.
Думаю, самое важное, что произошло со мной тогда, – это то, что меня покинули все нормальные человеческие чувства. Дружба, например, ничего не сулила мне в дальнейшем. Я зашел в тупик. В течение жизни бывает так много общения, и у меня оно было. Умственные способности тоже были, но я достиг предела. Я понимал, что зашел слишком далеко. На самом деле не слишком. Работа… я не хочу в это сейчас вдаваться. И любовь. Ах да, Л-Ю-Б-О-В-Ь. Со всеми ее составляющими… Страсть, похоть, секс… только это могло меня спасти. Хотя навряд ли. Когда-то меня это затягивало, но теперь это стало не более как развлечением, упражнением. Нет, даже и не это. Больше похоже на повторяющийся спектакль. Но я устал его смотреть и свой последний билет купил много лет назад. Всякий раз, как я представляю себе двух людей, занимающихся любовью (что бывает редко), это всегда вселяет в меня ужас, как нечто чуждое. Это напоминает мне одну из современных металлических скульптур, состоящих из отдельных частей, соединенных сваркой. Но что сводит людей вместе? И разве металлический припой может удержать их друг подле друга? Не знаю…
Короче, люди ничего не предложили мне. Я никуда не мог пойти, чтобы не испытывать от них раздражения. Если они приближались ко мне слишком близко, я прямо-таки покрывался сыпью, а чем чесаться (что вообще-то не слишком красиво), я просто старался избегать их. Толпы в часы пик, скачки, сборища были моим проклятием. Я неизменно садился на заднее сиденье в автобусе (а в час пик вообще никогда не ездил на общественном транспорте) и усаживался в первом ряду слева в пустом кинотеатре. Даже какого-нибудь слепца, постукивающего своей палочкой в ожидании помощи, было достаточно, чтобы заставить меня повернуть в противоположном направлении. Не потому, что я не хотел ему помочь, скорее из-за той самой невыносимой для меня мысли, что мне придется быть к нему слишком близко. То же самое в лифте. Я выскакивал из него как сумасшедший, когда кто-нибудь входил, или ждал полчаса, пока тот не развезет всех пассажиров.
И вот, один в своей квартире, сидя, стоя, расхаживая туда-сюда, ужиная цыпленком, выпивая чаю, регулярно дважды в день прогуливаясь до угла и обратно за газетами и трижды только для того, чтобы выйти на улицу, меряя шагами коридор в ожидании почтальона, который ничего, кроме счетов, мне не доставляет, смотря телевизор, слушая радио, посещая кино, читая книги, ожидая звонка по телефону, который никогда не звонит, выпивая еще чаю, съедая еще одного цыпленка, ожидая очередных новостей, очередных прогнозов погоды, очередных телевизионных программ, очередных радиопередач, уточняя начало сеанса, чтобы посмотреть очередной кинофильм, ища на полках очередную книгу сразу после того, как закончил предыдущую, я заполняю каждый день моей жизни. Все это – сидение, смотрение, слушание, прием пищи, чтение, ожидание – делается без надежды, без малейших иллюзий на то, что что-то изменится. Вот, например, у моего отца за несколько лет до его смерти вошло в привычку говорить: «Жизнь едва ли намного больше цыпленка, которого мы съедаем каждый день».
Уикенды были такими же отвратительными. После того как в пятницу днем я уходил с работы (и обналичивал в банке чек, полученный за очередную неделю), я шагал прямиком домой и оставался там до субботнего вечера. Затем, больше для того, чтобы нарушить рутину, чем избавиться от скуки, я отправлялся в соседнюю забегаловку, где торчал до темноты, а потом шатаясь шел домой спать. Просыпаясь в воскресенье днем, я уже боялся утра понедельника, когда мне нужно будет вернуться на работу. Утро понедельника: оно наступит только через семнадцать часов.
А потом что-то произошло. Нет, ЭТО произошло! Маленький случай, казалось, совсем
