должен прийти к Иисусу.
— Вы когда-нибудь говорили с ним?
— Простите?
— Вы приглашали его в церковь?
— Нет, это, я думаю, никому не приходило в голову. Наши двери открыты для всех, но для таких, как мне кажется, чуточку шире. Так я вам скажу.
А теперь они стоят перед дверью некоего Конни Дюренеса, тридцати девяти лет, проживающего в квартире на Клоеттавеген, сразу за футбольным полем. Дверь открывается спустя пару секунд после звонка.
— Я слышал, как вы пришли.
В квартире полно игрушек, они повсюду. Пластмасса ярких расцветок.
— Дети, — говорит Конни Дюренес. — В эти выходные они у своей мамы. Мы в разводе. Но в другое время они всегда со мной. Даже удивительно, как мне их не хватает. Я пытался подольше поспать сегодня утром, но проснулся как обычно. Я был в Сети. Хотите кофе?
— Мы уже пили, не надо. Тем не менее спасибо, — отвечает Малин. — Вы уверены, что на снимке именно Бенгт?
— Да, несомненно.
— Вы знали его? — спрашивает Зак.
— Нет, однако он все же был частью моей жизни.
Конни Дюренес идет к балконной двери, кивает, приглашая их за собой:
— Видите заграждение и вон ту ленточку? Он часто караулил там во время домашних матчей «Юнгсбру ИФ», ждал мячей. В проливной дождь, холод или летнюю жару — не имело значения. Он был там всегда, иногда и зимой. И смотрел на пустую площадку. Он тосковал, конечно. Это выглядело так, будто он нашел в жизни свое дело, свое место на земле. Если мяч перелетал через ограду, он бежал за ним. Так вот бежал и бежал, значит… трусил, скорее. А потом бросал мяч обратно. А люди на трибунах смеялись. Без сомнения, это выглядело смешно. Только у меня смех застревал в горле.
Малин смотрит на ограду, белую от изморози, крытые трибуны и здание клуба на заднем плане.
— Как-то раз мне пришло в голову, не пригласить ли его на чашку кофе, — продолжает Конни Дюренес. — Да что теперь вспоминать…
— Похоже, он был очень одинок. Было бы хорошо, если бы вы его пригласили, — говорит Малин.
Конни Дюренес кивает, как будто хочет что-то добавить, но молчит.
— Больше вы ничего о нем не знаете? — спрашивает Малин.
— И да и нет. Ходили разные слухи.
— Слухи?
— Да, что его отец был сумасшедшим. Что у них был дом и как-то раз Бенгт рубанул своего отца топором по голове.
— Топором по голове?
— Да, как будто.
Вот за что ухватился бы Даниэль Хёгфельдт!
— Мало ли что болтали? Это будто бы произошло лет двадцать назад или даже больше. Он был не таким. У него были добрые глаза, я замечал это даже отсюда. Хотя на фотографиях на сайте этого не видно.
13
Малин стоит у ограды и смотрит на футбольное поле. Перед ней серо-белый квадрат, а за ним совсем серое здание школы. Слева клуб — вытянутая постройка все того же кирпично-красного цвета, с бетонной лестницей перед зеленой дверью. Ларек со сладостями с логотипом «Клоетты».
Малин принюхивается — как будто слегка пахнет какао.
За ларьком теннисный зал — храм благородного спорта.
Она держится за ограду. Сквозь тонкие шерстяные перчатки ощущает не холод металла, а угловатую, безжизненную проволоку. Малин дергает ее, закрывает глаза и видит зелень, вдыхает запах свежескошенной травы. Чувствует повисшее в воздухе нетерпение: когда же наконец первый состав команды выйдет на поле, подбадриваемый криками восьми-, девяти- и десятилетних болельщиков и пенсионеров, запасшихся термосами с кофе. И вот ты, Мяченосец, одинокий за этой оградой, снаружи…
Откуда это одиночество?
Топором по голове.
Мы отыщем твое имя в старых архивах, оно, конечно же, всплывет где-нибудь. В архивах работают такие аккуратные, старательные дамы, мы обязательно найдем тебя и познакомимся поближе. Будь уверен.
Малин поднимает руки. Она стоит так, будто ловит мяч, пока наконец не делается тяжелой и неуклюжей, так что ее начинает клонить куда-то вбок. «Они смеялись над тобой, — думает она. — Над твоими неуклюжими попытками поймать мяч, стать частью тех незначительных событий, переживаний, происшествий, которые и зовутся жизнью в таком маленьком поселке. Едва ли они понимали, что ты один из них, что это ты делаешь этот поселок тем, что он есть. Ты постоянно присутствовал в жизни многих, видимый и невидимый, знакомый и незнакомый, ходячая печальная шутка, придающая изюминку их беспросветной повседневности.
Им будет не хватать тебя весной. Они о тебе еще вспомнят. Когда мяч перелетит через ограду, они поймут, как ты им нужен. И может быть, почувствуют, как это бывает, когда вдруг что-то неприятно сжимается внутри.
Можно ли быть более одиноким, чем ты? Предмет насмешек при жизни, неосознанной тоски после смерти».
В кармане звонит телефон.
— Это, конечно, Шёман, — раздается за спиной голос Зака.
И это действительно он.
— Больше никто не звонил, хотя Мяченосец был своего рода местной знаменитостью. А что у вас?
— Ходят слухи об ударе топором по голове.
— Что за чушь?
— Как будто он двадцать лет назад ударил своего отца топором по голове.
— Надо проверить, — говорит Шёман. И добавляет: — Можете съездить в его квартиру, если хотите, техники уже закончили. И утверждают со всей уверенностью, что он был убит не в квартире. В таком случае там остались бы следы крови, если учесть все, что с ним сделали. Но тест на люминол[21] дал отрицательный результат. Эдхольм и еще несколько человек ходят по соседям. Адрес: Хэрнавеген, двадцать один-Б, первый этаж.
Четыре скугахольмских батона,[22] уже нарезанные, лежат на ламинированном кухонном столе серого цвета. В свете люминесцентной лампы пластиковая упаковка кажется влажной, ядовитой, а ее содержимое — опасным для жизни.
Малин открывает холодильник. Там по меньшей мере двадцать упаковок копченой колбасы, молоко с высоким содержанием жира и много несоленого сливочного масла.
Зак смотрит через ее плечо.
— Настоящий гурман!
— Ты думаешь, он этим питался?
— Да, не исключено. В этот хлеб кладут только очищенный сахар, а колбаса жирная — одно к одному. Диета настоящего парня.
