многословно обсуждало грязных гомиков, прихлёбывая из пластиковых стаканчиков.
«Дюжина так называемых христиан, — думал мужчина. — Не похожие на Христа престарелые мальчишки, мужья с их высокомерными жёнами».
Даже Джулия, которая обычно боялась гомосексуалистов, была обеспокоена, когда он упомянул разговоры на парковке:
— Это нехорошо, то, что говорят эти ребята — да ещё в церкви. Разве не предполагается, что мы прощаем грешников, но ненавидим грех, верно? Вот так-то.
Это было до того, как она начала набирать вес и неприятности с раздавшимся телом помешали ей приезжать на собрания в среду, до того, как её сильные члены стали дряблыми, а её когда-то удлинённое лицо пухлым и обрюзгшим. Никогда этого не выражая, он был страшно рад, что она больше не считает удобным ездить туда, он чувствовал облегчение при мысли о свободе от общения с этими лицемерами.
— Фарисейские дураки. Он воображал, как обзывает их, сожалел о том, что прихлёбывал свой кофе и помалкивал, слушая, как эти болваны рассуждают о бесконечной Христовой любви и всепрощении.
Или, может быть, он мог изменить ход их мыслей, может быть, мог привести интеллигентные доводы и мысли, касающиеся гомосексуалистов (мысли, о которых его жена не подозревала): потому что он обожал геев; они зачастую были творческими и приятными людьми, они едва ли приводили несчастных детей в этот изменчивый и перенаселённый мир, они были аккуратными, опрятными, у них были отличные головы. Будучи учителем, он знал некоторых учеников, явных геев (может быть, они сами в этом были ещё не уверены, может быть, они боролись с этим), большинство были прилежными, утончёнными и скромными. Он воображал, что они символизируют сложность любви, представляют собой пример того, сколь неисповедимы пути Господни.
Однако он помнил, что Джулия категорично объясняла: мужчины-геи совращают мальчишек, втягивают их в свой круг.
— Они постоянно делают это, — говорила она. — Вот почему сейчас их так много.
Споры на эту тему были бессмысленны. Она слышала отвратительные подробности того, что случилось, когда ему было пятнадцать; в душе, в муниципальном бассейне, рядом мылся незнакомец, мужчина среднего возраста, он намылил свой член и начал мастурбировать.
— Бедняжка, — сказала жена после того, как он рассказал ей эту историю. — Как ужасно. Он мог бы изнасиловать тебя, или хуже того. Ты донёс о нём, получил какую-либо помощь?
— Нет, я был слишком шокирован, никого поблизости не было, только я и он. Я не мог в это поверить — так что вышел из душа и пошёл домой. Не думаю, что это было серьёзное дело, просто странно. Ты — единственный человек, которому я когда-либо рассказывал об этом.
— Это ужасно, по-настоящему отвратительно. Ты знаешь, многие мужчины просто вызывают дрожь; ты был бы удивлён — большинство мужчин на самом деле свиньи.
Как часто она это говорила? Как часто он слышал от неё и от некоторых женщин, с которыми работал, о слабых сторонах мужчин? Никогда он не говорил, что мужчины заслуживают гораздо больше доверия, чем принято думать в настоящее время, когда отвергают присущее мужчине поведение (что, по его мнению, просто маскировало возросшее презрение к мужчине). Никогда он не говорил, что мужчин следует хвалить за то, что они покорны столь ущербным импульсам и желаниям.
«Это чудо, — думал он, — что мужчины выполняют столь мощную работу — в особенности если учесть природу их сексуальных влечений. Это чудо, что они строят дороги и формируют общества, пишут книги, выражают интеллигентные мысли».
Правду сказать, он верил, что большинство мужчин всегда были благородны, что большинство мужчин боролись за то, чтобы быть выше своих неодолимых генетических предрасположенностей; но даже если так, только некоторые были способны совершенно подняться над природой — это следовало принять без полного пренебрежения. Несмотря на то что знали он или Джулия, мужчина средних лет в душе мог сделать больше хорошего, чем они оба, вместе взятые.
— И всё же тебе повезло, что он не коснулся тебя. Он, наверное, хотел.
— Ну, он этого не сделал — я не оставил ему шанса.
— Хорошо, — сказала она. — И всё же тебе следовало рассказать.
— Да, мне следовало это сделать.
— Конечно, он не рассказал ей, что откликнулся на призыв, мастурбировал в потоке струящейся тёплой воды — они смотрели друг на друга, не говоря ни слова; оба возбудились за несколько секунд, сперма незнакомца побежала густой молочной струёй по его согнутым пальцам.
После этого он вышел из душа, быстро оделся и направился домой — случайная встреча не наложила пятна на его сознание (его воображаемые фантазии, когда он мастурбировал, включали в себя Маршу Брэди и Грэйс Слик и не сменились эротическими мечтами о Дэвиде Кэссиди или Мике Джаггере). На самом деле лицо незнакомца стало расплывчатым; он не мог сказать, какого цвета у него были волосы: тёмные или светлые, был он высокий или коренастый. Он только помнил риск минуты, лёгкую дрожь оттого, что участвует в чём-то, что считается непристойным, болезненным, похожим на грех, — это воспоминание было достаточно сильным для того, чтобы заставить его, совсем мальчишку, в блаженстве потянуться к резинке своих плавок.
Как он хорошо выглядел тогда, был почти хорошеньким — очень тонкий, с глазами щенка, с полными губами, — стоящий того, чтобы о нём мечтали подозрительные мужчины, жаждущие подростков. Но инцидент в душе вопреки всему не оказался роковым, он избегал каких-либо реальных сексуальных контактов, пока не встретил в колледже Джулию (свидание с незнакомкой устроил близкий друг).
И как бы банально это ни звучало, он честно верил, что это была любовь с первого взгляда. Она оказалась девственницей из Месы — истая христианка, любила «Звёздный путь», фыркала, когда смеялась, была тоненькой блондинкой с легко меняющимся настроением, получила диплом на факультете здоровья и человеческих отношений; он был девственником из Финикса — первым оратором, обходительным молодым человеком в бабушкиных очках и брюках клёш, студентом факультета английского, сходящим с ума по ранним романам Беккета.
Они поженились на старшем курсе, провели медовый месяц в Пуэрто-ла-Крус и вскоре обосновались своим домом (он преподавал английский, она инструктировала всяких болванов). К тому времени, как появился Дэвид, густые волосы мужчины поредели, его живот почти утратил былую твёрдость.
Затем появилась Моника (они хотели двоих детей), Джулия изменилась, она всё больше и больше теряла интерес к жизни и полнела — больше не было занятий в церкви, больше не было пациентов, больше не было секса по утрам в субботу; вместо этого начались одинокие прогулки с детской коляской, немного занятий в саду и незлобивые увещевания, когда он нетерпеливо хватал её за грудь.
— Перестань…
— О, позволь, разреши, покорми меня.
— Слово даю, ты можешь попытаться поесть сам.
Не то чтобы их физические желания были взаимными или их взаимодействие плодородным (их сексуальная жизнь решительно уменьшилась с рождением Дэвида), но дважды в месяц, полагал он, было бы вполне удовлетворительно.
Так что оправдание его летним визитам в пассаж, можно было найти с лёгкостью, опасения наваливались на него тогда, когда он думал, что он делал там и позднее в парке Миссии. Стараясь уменьшить вину, он убедил себя, что Джулия не стала бы всерьёз возражать против того, чтобы он приволокнул за кем-то; она отрицала секс, для него это было необходимо и здорово, — и пока он был в безопасности, пока не осмеливался изменять ей с женщинами, их брак оставался нерушимым.
Теперь всё разрушилось: Джулия бросила его, забрала с собой Дэвида и Монику; его дом больше не был ему домом, он жил в подземелье. Каким далёким теперь казался сезон дождей, каким чужим был и гром, и обрушивающийся потоками дождь, и влажность, и уроки гольфа.
Он размышлял о прошлом, прокручивал его в голове, формировал круг, который неизменно приводил его в одно и то же место: если бы он сдержал себя в пассаже, если бы знакомые лица и заветные щели не стали привычкой, он бы не отправился в туалет в парке Миссии. Если бы он сдержался в пассаже — если бы любопытство не было сильнее его…
