Это был не его голос и не голос врага, а тот самый таинственный голос, которого он так долго не слышал.
С силой, порожденной желанием, Люк вырвался из рук стражника и побежал к костру. Ему было все равно, уязвим ли он для огня, стали или атаки врага или нет. Лишь одно волновало его: он попытается спасти ее, попытается облегчить ее страдания, попытается быть с ней.
И в тот момент, когда он подбежал к ней и его руку обдало обжигающими волнами жара, холодный металл вонзился в его спину, прошел сквозь ребра рядом с позвоночником и вышел из груди, раздробив грудную клетку. Сзади раздался крик Кретьена:
– Дурак! Ты убил его!
За этим последовала резкая, как удар молнии, боль: меч был вытащен из спины Люка. Затем послышалось, как из ножен вытащили другой меч, а затем что-то тяжелое, как дыня, упало на землю.
Люк упал вперед, на землю, которая была гораздо более горячей, чем кровь, хлещущая из его смертельной раны. Но он не испытывал страха. Он поднял голову и увидел феерическое зрелище, которое представляла собой Сибилль.
В доминиканском монастыре в Авиньоне он часто молился у маленькой терракотовой статуи Девы Марии, изображавшей одну Марию, без мужа, без Сына. Она стояла в узкой арочной нише, опустив руки вдоль тела и приветственным жестом открыв ладони навстречу всему миру, а у ее маленьких, изящных ног стояла лампада. Когда ночью зажигали фитиль, отбрасываемый лампадой свет придавал прекрасным полупрозрачным чертам Девы Марии неземное сияние. И это сияние исходило, казалось, изнутри ее, наполняя всю арочную нишу, похожую на дверь или окно в соборе. Братья считали это чудом и поэтому регулярно украшали статую цветами и приношениями, молились около нее.
И вот теперь Люку казалось, что лицо Сибилль наполнено такой же безмятежностью, таким же всеобъемлющим состраданием, таким же золотым сиянием, окружающим ее в виде арки. И если бы ее руки не были жестоко скованы сзади железными цепями, она бы протянула их навстречу всему миру, даже своему врагу, Кретьену. И хотя он, Люк, лежал в темноте, а она, без всякого сомнения, была на миг ослеплена ярко вспыхнувшим огнем, она взглянула на него – прямо ему в глаза – и улыбнулась ему так, что у него закружилась голова.
– Богородица Дево, радуйся, Благодатная Марие, – закричал он ей не с покорностью грешника, а с восторгом верующего. – Господь с Тобою! Благословенна Ты…
Ветер недовольно завыл и яростным вихрем пронесся по аллее. Пламя вспыхнуло сильнее и поднялось вверх, с жадным аппетитом пожирая и щепу, и хворост.
С ветром пришел и дождь. Холодная капля обожгла щеку Люка.
Но капли были слишком редкими, и ветер, насквозь пронизывающий тело Люка таким холодом, что у него застучали зубы, перекинул огонь с дров на льняную рубашку Сибилль, и та быстро загорелась. Оранжевые языки пламени побежали по подолу рубашки, оставляя за собой черные хлопья пепла.
Для того чтобы ее ужасное самопожертвование во имя расы не оказалось напрасным, Люк изо всех сил старался как можно дольше сохранять в себе жизненную силу. Но это ему не удалось: вздохнув, он закрыл глаза и опустился щекой на землю.
– Слушай меня, враг! – потребовала Сибилль голосом, который был гораздо громче ее собственного, и Люк заставил себя вновь поднять на нее глаза.
Лицо Сибилль было неистовым и необыкновенным, и ее потусторонний взор был устремлен на нечто гораздо более великое, чем аллея или каменные стены тюрьмы.
Кретьен стоял уже у самого огня. Он тоже смотрел на нее завороженно и не замечал ничего вокруг. На его лице были написаны злорадство, голод, алчность. Люк понял, что он ждет того мгновения, когда сможет поглотить самую могущественную из душ и сам станет могущественнейшим из живущих.
Она повернула лицо к кардиналу и с силой выкрикнула:
– Ты думаешь, что победил, Доменико! Но это и есть магия: победа осталась за нами!
А потом она взглянула на Люка, и ее голос дрогнул не столько от боли, сколько от страстной любви, божественной любви, идущей прямо от ее к сердца к его сердцу:
– Люк де ля Роза, вспомни!
И он вспомнил.
Вот Эдуар говорит: «Пей!»
Вот он сосет грудь матери… Блаженство, радость…
И вдруг Беатрис кидает его на землю, дико кривит рот, воет, и материнская любовь в ее глазах сменяется диким, хищным выражением…
Девочка на краю телеги вскрикивает, едва увидев его.
Голос врага, слабый шепот: «Как ты погубил свою мать, так ты погубишь и ее…»
Все эти годы он лгал себе, убедив себя в том, что больше всего на свете боится того, что его мать умрет сумасшедшей. Но на самом деле боялся он за Сибилль, всегда боялся за Сибилль. Он всегда знал – разве нет? – что ему суждено ускорить ее гибель. И вот это случилось. Теперь она должна умереть из-за него, из-за его неспособности взглянуть в глаза правде. Он отказался встретиться лицом к лицу со своим страхом, когда Эдуар дал ему питье. Он отказался вспомнить тот ужасный момент, когда враг впервые захватил контроль над его сознанием, показав ему самое невыносимое зрелище, тот самый страшный образ, с которым с таким трудом смогла совладать Сибилль: его собственный образ Мишеля, инквизитора. Инквизитора, чьи показания принесут смерть его возлюбленной.
«Прости меня! – взмолился он про себя, потому что был уже слишком слаб, чтобы произносить эти слова вслух. – Прости меня, ибо я больше не он, а только Люк».
И с предельной ясностью, которую дает человеку неминуемая смерть, он понял, что перед ним два пути: либо он сохранит свой страх и умрет прежде своей возлюбленной и тем самым предаст расу и обречет Си- билль на бессмысленную жертву, либо он полностью покорится.
