У меня в ушах до сих пор стоит стук матушкиных и моих собственных сабо по деревянным ступенькам крутой лестницы. Помню недоумение в голосе мамы, которая спросила:
– Но где же другие слуги?
Мне тоже стало не по себе, когда я сообразила, что время-то предобеденное, а значит, слуги должны быть заняты приготовлениями к обеду, однако очаг не горел и из кухни не доносилось ни звуков, ни запахов. Если те пятеро ребятишек были детьми ювелира и его супруги, то они наверняка были сейчас голодны. Почему же их оставили на улице?
Несмотря на недоумение, я чувствовала, что должна подняться наверх. Матушка продолжала следовать за мной.
На верхней площадке лестницы мы увидели дверь в хозяйскую спальню. Она была отперта, но ставни – закрыты и комната была погружена во тьму. Какое-то мгновение глаза мои привыкали к тусклому свету, единственным источником которого была открытая дверь. У ближней ко входу стены стояли два больших шкафа для платья и комод, над которым висело большое зеркало. В зеркале я увидела себя – печальную и смуглую, и матушку, красивую, но бледную, с лицом почти таким же белым, как ее плат и покрывало, накинутые поверх золотисто-рыжих кос, уложенных вокруг головы. Комод был открыт и пуст, причем явно обчищен: лишь одна разорванная нитка жемчуга свешивалась через край выдвинутого ящика. Несколько жемчужин лежали россыпью на полу. В углу комнаты стояло деревянное родильное кресло, в чем не было ничего необыкновенного, однако я сильно встревожилась, потому что оно было пусто.
Роскошная кровать с резными спинками и парчовым балдахином на четырех подпорках стояла у дальней стены. Оттуда доносились страдальческие звуки – не громкие, ничем не стесненные крики роженицы, а слабые, еле слышные стоны умирающей.
«Мы опоздали, – подумала я. – Она уже родила и теперь умирает от потери крови».
Я двинулась к женщине, но внезапно остановилась. Должно быть, почувствовала что-то в воздухе – слабый, но совершенно отчетливый тошнотворный запах, который никогда не встречался мне до этого страшного времени и ни разу не встречался мне с тех пор.
Чем бы ни был вызван этот запах, матушка тоже его почувствовала. В ту же секунду, когда я остановилась, она схватила меня и оттащила назад. Я помню этот момент с ужасной отчетливостью: мы долго стояли на пороге смерти, не зная, идти ли нам вперед или назад.
Потом, отринув страх, я оставила маму на пороге и пошла через комнату к окнам, чтобы открыть ставни. Поток света проник в комнату и осветил женщину, лежавшую на кровати.
К своим тринадцати годам я уже повидала много чего, и крики рожениц и вид крови нисколько не смущали меня. Я слышала, как женщины поносят своих мужей такими словами, какие вогнали бы в краску самого дьявола, и видела, как умирают в родах и мать, и дитя. Все это я умела сносить стоически, но вид женщины на кровати поразил меня до глубины души.
Она лежала тихо – слишком тихо, – не считая тех моментов, когда приходили схватки, вскидывавшие вверх ее большой, вздутый живот. Когда же они проходили, женщина замирала, как тряпичная кукла. Смятая куча одеял валялась у нее в ногах, а посередине кровати виднелось большое мокрое пятно. Это означало, что воды отошли прямо в постели, а ведь большинство беременных старались во что бы то ни стало этого избежать. Еще более странным было то, что никто из слуг не позаботился о том, чтобы воды не промочили перину.
Вглядевшись, мы поняли, что открывшееся нам зрелище еще более странное, чем показалось сначала. Дело в том, что женщина была полностью обнаженной. Это означало, что слуги вообще не одели ее нынешним утром. Ее голые раскинутые ноги были покрыты от бедер до ступней черными пятнами или синяками, и даже ногти на ногах были черными. Поначалу я испытала приступ гнева, подумав, что, наверное, это муж зверски избил ее, хотя ей скоро было рожать. Но когда я приблизилась к кровати и увидела ее лицо, у меня чуть колени не подогнулись от страха. Глаза ее были широко открыты, но явно ничего не видели; они были затянуты тусклой пленкой, как у умирающих. Когда-то она, возможно, была красавицей, но теперь вид у нее был самый жуткий, ибо лицо было покрыто теми же фиолетово-черными пятнами. Рот был открыт, и между окровавленных зубов виднелся темный, вздутый язык. Матушка подошла наконец ко мне и зажала нос и рот рукой, не в силах перенести запах. Мне показалось, что она сейчас упадет в обморок, и я хотела уже подхватить ее, но она справилась с собой и протянула руку к женщине:
– Мадам…
– Матушка, – мягко остановила я ее. – Она на пороге смерти и не слышит вас.
Раздался стон, потом резкий выдох, и женщина судорожно изогнула спину. Почти показалось окровавленное темечко ребенка. Над ним, на черновато-лиловом, покрытом пятнами животе я увидела большие нарывы, из которых сочился желтовато-зеленый гной.
Обычно я клала руку на живот женщины и с помощью внутреннего зрения определяла положение и самочувствие ребенка, но на этот раз страх так захлестнул меня, что я не была способна ни на что.
Мое смятение усилилось, когда я услышала изумленный вскрик матери и, проследив за взглядом ее широко раскрытых глаз, увидела на полу завернутый в саван труп – судя по размеру, мужской. Очевидно, он пролежал тут всего несколько часов, так как еще не начал разлагаться.
– Мари-Сибилль, – произнесла вдруг матушка таким властным голосом, какого я прежде от нее не слышала, – в Тулузу пришла чума. Попроси кухарку отвезти тебя домой и ни с кем не разговаривай по дороге.
– Я не могу их оставить, – сказала я, указав подбородком на мать и дитя.
– Я сама останусь, – тут же возразила мама, с отчаянной храбростью сделала несколько шагов вперед и встала рядом со мной у кровати.
Я никогда не забуду этого волнующего мгновения, хотя тогда и сердилась на маму: несмотря на все свои страхи, она так сильно любила меня, что хотела умереть вместо своей единственной дочери.
– Если уж вы остаетесь, то разыщите кухарку, – велела я. – Справьтесь у нее насчет чистого белья и воды.
В обычное время матушка надрала бы мне уши за непослушание и попытку ей приказывать, но в этот миг я была опытной повитухой, а она – нет. Она сжала губы и вышла из комнаты.
Я слышала ее шаги на лестнице, а потом на втором этаже. Но кроме ее шагов, других не было слышно.
