а речь у него была как у торговца.
— Кто ты такой? — продолжала я допрос.
— Я сам дьявол.
Его улыбка не дрогнула, взгляд был дерзкий и удивленный, словно это не он, а я вторглась в чужой дом. Это был наглый и обаятельный преступник.
— Откуда ты знаешь мое имя?
— Скоро должен вернуться ваш муж. Вам не кажется, что мне следует уйти? Иначе нам обоим несдобровать. Что, если вас застанут в ночной рубашке с молодым человеком — не слишком ли рано? — Он перевел взгляд на кочергу, решил, что я не воспользуюсь ею, и потянулся к листку бумаги в моей руке. — Вы неудачное время выбрали. Если бы я только мог еще раз взглянуть на это письмо — прошу вас, одну минуту, не больше, — я бы с радостью вам его вернул и был таков. А вы сделаете вид, что никогда меня не видели…
Его пальцы уже коснулись бумаги. Еще мгновение — и он бы ее забрал. И тут я решилась.
— На помощь! — закричала я. — Грабят! Грабят! — Он еще шире заулыбался, обнажив белые зубы с небольшой щербинкой посредине. Он даже не попытался, как я ожидала, еще раз попробовать схватить письмо; его глаза засияли, словно в знак одобрения моей тактики.
Я снова закричала.
— В таком случае я попрощаюсь, — сказал он и метнулся вниз по лестнице. Я последовала за ним, насколько могла быстро, и успела увидеть, как он распахнул двери парадного входа и, бросив их открытыми, умчался в темноту. Мне только и оставалось, что смотреть ему вслед, как он несется по дорожке, вымощенной плитняком.
Я терзалась недоумением и любопытством. Тут послышались голоса Клаудио и Агриппины, тогда я сложила бумагу и сунула под мышку, где ее целиком спрятали складки ночной сорочки. Когда появились слуги, запыхавшиеся и перепуганные, я сказала:
— Должно быть, мне что-то приснилось. Я подумала, что кто-то забрался в дом… Но никого не оказалось.
Они ушли к себе, покачивая головами; Клаудио ворчал что-то насчет беременных женщин.
Как только они ушли, я вернулась в кабинет Франческо и поднесла бумагу к лампе. Оказалось, что это письмо, сложенное втрое, со сломанной восковой печатью. Почерк был с сильным наклоном вправо, буквы довольно толстые — видно, тот, кто его писал, сильно нажимал на перо. Бумага была истерта, словно проделала долгий путь.
«Серые». Так называли сторонников Медичи, людей старшего поколения и хорошего достатка. Я слышала эту кличку из уст моего мужа да и отца тоже.
Я снова сложила письмо и вернула его в стол, туда, где Франческо держал свою переписку, после чего заперла стол на замок. На секунду замешкалась, рассматривая ключ. Его отдала незнакомцу Изабелла, но принадлежал ли этот ключ мужу или был дубликатом?
Я крепко зажала находку в руке. Если Франческо хватится ключа, объясняться придется Изабелле, не мне.
Я вернулась к себе в спальню. Дзалумма в полусне что-то пробормотала насчет шума внизу.
— Пустяки. Спи дальше, — сказала я, и она тут же засопела.
Я не подошла к кровати, а направилась на балкон подумать. Воздух был нестерпимо теплый, тяжелый от влаги, я вдохнула полной грудью и почувствовала, как он оседает на моих легких, на моем сердце.
«…Продолжайте поощрять его проповеди против Рима и „беснующихся“».
Я подумала о Франческо, о том, как он неизменно посещает каждую проповедь Савонаролы. Жадно ловит каждое слово. Возвращается в свой богатый дом и балует меня подарками. Каждую ночь отправляется к своим подружкам.
«… Готовых расправиться с ним так же, как вы расправились с Пико».
Я вспомнила о Пико, о том, как он улыбался Лоренцо, держа в руке бокал; я вспомнила и другого Пико — изможденного, с впалыми глазницами. Вспомнила, как тихо произнес Франческо: «Пико? Кажется, он был сторонником Лоренцо? Увы… вряд ли он долго протянет».
Я тогда думала, что самая большая опасность для меня и моего отца — если Франческо просто откроет рот и заявит о моей связи с Медичи. Если просто заговорит.
«Было бы печально, если бы вашему отцу пришлось и дальше страдать от пыток. Ужасно, если он умрет».
Я думала, что понимала своего мужа. Оказалось, что я ничегошеньки не поняла.
Вокруг меня сгущалась жара, духота, тяжесть. Я опустила голову на грудь, но все никак не могла вздохнуть, чтобы разрыдаться.
Тут мое тело раскрылось, я услышала, как плеснула на каменный пол вода, и поняла, что эта жидкость вылилась из меня. Стул, ноги, рубашка — все сразу промокло, а когда я перепуганно вскочила, меня скрутило таким сильнейшим спазмом, что показалось, будто я выворачиваюсь наизнанку.
Я с криком вцепилась в балконную ограду. Появилась задыхающаяся Дзалумма и вытаращила на меня глаза. Я велела ей послать за повитухой.
LVI
Франческо назвал мальчика Маттео Массимо: Массимо в честь отца Франческо и Маттео в честь его деда. Я, как покорная жена, не возражала, я всегда понимала, что не смогу назвать его Джулиано. И была рада узнать, что имя Маттео означало «дарованный Богом». Бог не мог сделать мне лучшего подарка.
Маттео был красивый и удивительный, он вернул мне мое сердце. Без него я не сумела бы вынести то, что узнала в кабинете мужа; без него у меня не осталось бы причины быть мужественной. Но ради ребенка я сохранила все в секрете и рассказала о письме лишь Дзалумме — это пришлось сделать, все равно она бы заметила, что я прячу ключ, о котором, кстати, Франческо ни разу не упомянул.
Когда я процитировала ей строчку про Пико, она сразу смекнула, что к чему, и в страхе перекрестилась.
На следующий день после рождения Маттео его крестили в Сан-Джованни, где я выходила замуж во второй раз. Официальное крещение состоялось две недели спустя в церкви Пресвятой Аннунциаты, расположенной к северу от Сан-Джованни, в соседнем районе. Много поколений семья Франческо имела там личный придел. Церковь стояла на краю площади, а напротив располагался сиротский приют. Улицу украшали сводчатые колоннады зданий, на каждом из которых стояло клеймо Микелоццо.
В этом приделе я чувствовала себя уютно. Кроме бронзового распятия, на выбеленных стенах не было никаких украшений, по обе стороны резного алтаря из темной древесины возвышались железные канделябры в два человеческих роста и в два раза шире меня. Мерцание двадцати четырех свечей с трудом рассеивало мрак придела без окон. Здесь пахло пылью, древесиной, камнем, ладаном и воском, здесь жило тихое эхо множества молитв, произнесенных в течение нескольких веков.
После рождения сына я сторонилась Франческо; мои ненависть, отвращение, страх были столь велики, что я едва могла заставить себя поднять на него глаза. Он держался, как всегда, степенно и ровно, но теперь, когда я внимательно всматривалась в мужа, то видела перед собой человека, способного убить и Пико и, возможно, Лоренцо. Я не могла забыть, что именно он помог изгнать Пьеро и таким образом навлек на моего Джулиано смерть.
Я хотела, чтобы материнская радость прогнала все мысли о темных делишках мужа с Савонаролой, как
