общественных туалетов – Гиньоль слышал, что Ректор с ним не в ладах. К гобелену ручной работы с изображением мифического зверя путиведа был прилеплен большой корабельный компас, которому, вообще-то, следовало находиться в горизонтальном положении. А рядом – трехмерный постер с подмигивающей красоткой в купальнике: последний писк масскульта, производимый, как и весь китч, в провинции Су. Большое стрельчатое окно, врезанное в противоположную от двери стену, было закрыто тяжелой бархатной портьерой с золотыми кистями, похожей на опавшее полковое знамя поверженной армии. Чтобы компенсировать отсутствие дневного света, под потолком горела трехъярусная хрустальная люстра, громоздкая и нелепая.
Ректор сидел за огромным дубовым столом, отделанным красным деревом, с резными ножками в форме львиных лап. Для того чтобы сдвинуть его с места, потребовалось бы человек шесть. Речь, понятное дело, идет о столе. Для того чтобы выставить из кабинета Ректора, потребовалось бы приложить куда больше усилий. Здесь, в этом кабинете, за столом на львиных лапах Григорий Кириллович Бей-Брынчалов чувствовал себя человеком, равным Бургомистру. А может быть, и повыше. Двое сыновей нынешнего Бургомистра уже получили образование. Между прочим, оба в Центральной Академии. И оба были среди лучших учеников. Однако ж, как достоверно было известно Ректору, у обоих уже подрастали наследнички. И, надо полагать, не только счастливые родители, но и дедушка маленьких сорванцов, то бишь сам нынешний Бургомистр Централя Артур Рингольдович Макдуров, мечтал, чтобы учились отпрыски сии не где-нибудь, а в Центральной Академии. А это в свою очередь означало, что глава Городского Совета должен был сохранять с Ректором по крайней мере добрые отношения. Бургомистр – всего лишь частный случай. Дети были у всех. Не дети, так внуки. Не внуки – так племянники, крестники, невестки, дети друзей, знакомых и малознакомых людей, которые когда-то оказали тебе услугу и теперь ждали ответного знака внимания. Если как следует разобраться, то, скорее всего, окажется, что все, абсолютно все жители Централя связаны между собой теми или иными отношениями. А это означало, что все они должны были относиться с должным почтением и глубочайшим уважением к Ректору Центральной Академии. Даже те из них, кто испытывал глубочайшее и самое искреннее отвращение ко всем наукам, включая космогонию и арифметику. Разумеется, имелись и такие, перед кем сам Ректор трепетал, как листик на ветру. Но их было не так уж много. Да и не часто их жизненные маршруты пересекались с тем светлым путем, по которому шагал Ректор.
Григорий Кириллович Бей-Брынчалов был вальяжен и тучен. Вернее, тучен и вальяжен. Поскольку вальяжность его являлась следствием тучности, а не наоборот. Чрезмерная полнота делала любое движение неудобным и неловким, поэтому ректор предпочитал без нужды и вовсе не двигаться, а сохранять, как он это называл, осанку. Все необходимые движения он сводил к коротким плавным жестам. Вальяжность его была того свойства, что в другом месте ее могли бы определить как чванливость. Однако сам Ректор об этом даже и не подозревал. Сам он считал себя отличным малым, душой компании и заядлым либералом, почти демократом.
Прежде Гиньолю доводилось видеть Ректора лишь издалека. Да и не рассматривал он его особо, поскольку никаких дел у него с Бей-Брынчаловым не было и не намечалось. Теперь же, взглянув на Ректора вблизи, Гиньоль решил, что он здорово смахивает на раздувшуюся от собственной важности жабу, завернутую в пурпурную мантию с золотой каймой. Гиньоль даже решил, что для законченности образа Ректору здорово недостает белого напудренного парика с буклями.
Однако ж Гиньоль имел замечательную привычку держать собственное мнение при себе. И даже когда его мнением интересовались, он далеко не всегда высказывал его вслух. А то, что все же бывало воплощено в слова, далеко не всегда и не во всем соответствовало тому, что он думал. Оказавшись перед всемогущим Ректором, Гиньоль лишь дежурно улыбнулся. Вежливо, но без подобострастия. У него не было на примете никого, кого бы он хотел пристроить в Центральную Академию. А раз так, следовательно, это Ректор имел к нему какой-то интерес, а не наоборот.
Между тем Григорий Кириллович Бей-Брынчалов старательно делал вид, что не замечает гостя. Растянув, насколько это было возможно, складки на шее, он сосредоточенно и тупо пялился в экран стоявшего перед ним монитора. И то и дело исправно давил двумя пальцами на клавишу пробела.
Уголки губ Гиньоля едва заметно изогнулись, лишь обозначив ироническую усмешку. Не дожидаясь приглашения, он подошел к столу, сел в глубокое и крайне неудобное кресло эпохи Бронсаль, обитое бело- голубым атласом с вышитыми геральдическими ромашками, кинул ногу на ногу и положил на коленку трость. Покачивая острым, блестящим мыском кожаной туфли, Гиньоль от нечего делать считал удары пальцев Ректора по клавише пробела.
Один… Два… Три…
Человеческая натура странна, но легко предсказуема.
Четыре… Пять…
Ректор хотел дать понять Гиньолю, что он страшно занятой человек.
Шесть…
Да, конечно, он сам пригласил Гиньоля, но при этом…
Семь…
…При этом Ректор все же делал одолжение, приняв его.
Восемь… Девять…
Зачем он это делал? Вот это – вопрос.
Десять…
Причины могут быть самые разные. Начиная с ничем не замутненного тщеславия и заканчивая мелочной, но тщетной в отношении Гиньоля надеждой сбить таким образом цену.
Одиннадцать…
Гиньоль не проявлял нетерпения. Он готов был ждать, сколько потребуется. Во-первых, ему не было скучно, поскольку любимым его занятием было наблюдение за людьми.
Двенадцать…
Он их бережно собирал и тщательно сортировал, как спичечные этикетки. Ректор Центральной Академии, несомненно, претендовал на заслуженное место в его коллекции. Гиньоль уже давно к нему присматривался. Однако возможность понаблюдать за Ректором вблизи представилась ему впервые. Ну а во-вторых…
Тринадцать…
…Гиньоль точно знал цену своему времени. То время, которое он проведет в кабинете Ректора, так же, как и то, что он затратил на прослушивание лекции по космогонии, будет непременно включено в счет, который он в конце концов предъявит господину Бей-Брынчалову. Как частному лицу или как Ректору Центральной Академии – это уже не имело значения.
– Четырнадцать!
Ректор вздрогнул от неожиданности и испуганно вскинул голову. Так, что щеки колыхнулись из стороны в сторону. Как уши у старого слона.
– Что?
Гиньоль улыбнулся приветливо, открыто и в меру располагающе.
– Вы знаете, почему число четырнадцать считается несчастливым?
– Н-нет. – Ректор слегка запнулся.
На всякий случай, уже не глядя на экран, он еще раз ударил пальцем по клавише.
– Хотите, расскажу?
– П-простите?..
– Я могу рассказать вам, почему люди не любят число четырнадцать.
– Это имеет какой-то рациональный смысл?
– Абсолютно иррациональный.
Ректор немного ожил. Он понял, что имеет дело со здравомыслящим человеком. Он заерзал на стуле. Подпер щеку кулаком. В глазках его мелькнул иррациональный интерес.
– Ну-ну? – Он уже не запинался.
Гиньоль взмахнул тростью, широко расставил ноги, утопил набалдашник в густом ворсе ковра и оперся о рукоятку. Он любил эту позу и называл ее «Застывший Порыв».
– Когда-то, очень давно, я бы даже сказал, на заре истории, в календаре было четырнадцать месяцев. Вам это известно?
