вокруг себя только стены, выкрашенные в зеленый цвет. Пол под ногами был покрыт истертым буквально до дыр линолеумом, из-под которого местами проглядывала растворная стяжка. Длинный коридор, уходивший в оба конца, казался бесконечным. Я бы не удивился, узнав, что по этому коридору можно попасть в главное здание НКГБ, то, что на Лубянской площади, прямо напротив памятника Градоначальнику, установленному на постаменте, долгое время остававшемся бесхозным после того, как с него скинули Железного Феликса. На всем его протяжении не было ни одной открытой двери, а те, которые я мог видеть вблизи, были обиты железом, что также не вселяло в мою душу особого оптимизма.
– Я, вообще-то, по поводу регистрации оружия, – снова обратился я к сержанту.
Парню было от силы лет двадцать пять, но рожа у него была такая, словно он всю свою жизнь, начиная с младенчества, беспробудно пил. Глаза сержанта, выглядывающие из-под высоких, как у питекантропа, надбровных дуг, были похожи на двух слизняков, выползших на лист капусты после дождя, – такие же блеклые и ленивые.
Не произнеся ни слова, – должно быть, он открывал рот только в том случае, если требовалось закинуть туда что-то съестное, – сержант быстро зашагал влево по коридору. Он даже не обернулся, словно был уверен, что я непременно последую за ним.
А собственно, что мне еще оставалось делать? Пожав плечами, я двинулся в указанном направлении.
Ни на одной из дверей, мимо которых мы проходили, не было ни номеров, ни табличек с указанием служб, которые за ними находились, ни каких-либо иных опознавательных знаков, вроде «М» и «Ж» на дверях туалета. Я бы ни за что не нашел нужную дверь в бесконечном коридоре, но мой Вергилий уверенно двигался вперед, как будто обладал способностью видеть сквозь стены или, подобно собаке, различал запахи скрывающихся за дверьми людей.
Остановился он так неожиданно, что я едва не налетел на его широкую спину. Повернувшись вполоборота ко мне, сержант широко распахнул дверь, открывавшуюся в коридор. Заглянув в комнату, я в нерешительности остановился на пороге. Комната была не просто маленькой, а крошечной, похожей на поставленный на бок спичечный коробок: три шага в длину, два – в ширину. Под потолком горела тусклая лампа, спрятанная под матовый полукруглый колпак с металлической оплеткой. В левом дальнем углу имелось круглое вентиляционное отверстие, затянутое частой металлической сеткой, через которую невозможно было даже палец просунуть. Если бы помимо небольшого письменного стола со стулом и табурета перед ним в комнате находилась еще и шконка, я бы ничтоже сумняшеся назвал ее камерой.
Я собрался было еще раз попытаться объяснить анацефалу с сержантскими погонами, что я пришел по поводу разрешения на оружие, но, не успев произнести ни слова, получил увесистый тычок в спину, после которого влетел в комнату, больно ударившись коленом о табурет, который оказался привинчен к полу. Обернувшись, я увидел только захлопнувшуюся дверь и услышал, как щелкнул дверной замок.
Порадовало меня то, что, несмотря на всю дикость и абсурдность происходящего, мне удалось сохранить спокойствие, самообладание и ясность мысли. Я не кинулся на окованную железом дверь, не принялся в отчаянии колотить по ней руками, не заорал, взывая о помощи и справедливости, – просто сел на табурет и задумался.
А подумать было о чем. Поскольку я полностью исключал возможность того, что оказался в этой комнате по недоразумению, следовательно, нужно было найти причину, которая привела меня сюда. С поводом все было ясно: меня поймали на требовании пройти перерегистрацию разрешения на владение огнестрельным оружием, как форель на искусственную мушку. Вообще-то я форель никогда не ловил, но примерно представляю себе, как все это происходит. Причина же была абсолютно неясна. Если чекистам понадобилась какая-то информация, которой, по их мнению, я мог владеть, то совсем не обязательно было устраивать весь этот спектакль. Достаточно было бы просто вызвать меня в Комитет повесткой или даже обычным телефонным звонком, и я бы прилетел как миленький. Правда, согласно закону, я был обязан предоставлять информацию НКГБ только в том случае, когда речь шла о государственных интересах. Но, в конце концов, кто определяет, что именно входит в сферу вопросов, имеющих отношение к государственной безопасности, если не сам НКГБ? Из всего вышеозначенного я мог сделать вывод, что в данном случае речь шла о деле, которое никак нельзя было притянуть к вопросам национальной безопасности. Или… Тут я невольно хмыкнул. Или же чекисты пока еще и сами не знали, какую именно информацию хотели от меня получить. Но при этом были уверены или, быть может, только подозревали, что она у меня имеется. В комнату-камеру меня посадили скорее всего в расчете на то, что, хорошенько обдумав в одиночестве свое положение, я, конечно же, приду к выводу, что с НКГБ лучше сохранять теплые дружеские отношения, и сам все выложу, как только мне будет предоставлена такая возможность.
Будучи человеком разумным да к тому же еще и реально мыслящим, я прекрасно понимал, что НКГБ является неотъемлемой и к тому же еще весьма весомой частью нашей жизни и, нравится мне это или нет, определяет многие правила из тех, по которым нам приходится жить. Не было никакой необходимости оказывать на меня давление для того, чтобы получить необходимую информацию. Я и сам с удовольствием поделился бы с бравыми чекистами тем, что знал, если бы имел хоть какое-то представление о том, что именно им было нужно. Но по натуре я был необычайно обидчив. И особенно сильно я обижался на тех, кто без объяснения причин сажал меня под замок и оставлял в полном одиночестве в то самое время, когда всего в нескольких шагах отсюда меня ждал друг и свежее пиво. Такую обиду я не собирался прощать. И теперь, как я полагал, чекистам придется изрядно потрудиться, чтобы вытянуть из меня необходимую информацию, – нелегко разговаривать с человеком, старательно и, что самое главное, умело изображающим из себя недоумка, для которого каждое слово имеет только одно совершенно конкретное значение.
Окинув взглядом стены комнаты, я не увидел на них ни единой надписи, из чего сделал вывод, что нахожусь не в камере для временно задержанных, а в комнате для допросов. Обойдя стол, я обнаружил, что стул не был привинчен к полу, как табурет, что также подтвердило мою догадку. Попытавшись открыть стол, я потерпел неудачу – обе его тумбы были заперты на ключ. Скорее всего замки были не настолько сложные, чтобы не суметь открыть их с помощью пары простейших отмычек, которые я всегда носил с собой на связке с ключами, но я решил, что, очевидно, не найду там ничего достойного внимания, но при этом могу вызвать недовольство хозяев, вполне вероятно, наблюдавших сейчас за мной.
Засунув руки в карманы брюк, я пару раз прошелся по комнате из конца в конец. Не найдя более никакого объекта для применения своих умений, я сел на табурет и посмотрел на часы. Гамигину придется подождать меня. Но он находился в куда более выгодном положении, нежели я, поскольку в двух шагах от него стойка с несметным числом кранов, тянущихся от бочек с пивом, которые могли помочь скоротать долгое ожидание. Мне же, как я полагал, предстояло скучать в одиночестве не один час.
Не один, не два и даже не три часа провел я в мрачной комнатенке в ожидании явления представителя Комитета, чином не ниже майора, который проникновенно глянет мне в глаза и с укором, весьма многозначительно произнесет: «Ну что же вы, господин Каштаков…» Самым обидным было то, что, пребывая в состоянии полнейшей неопределенности относительно того запаса времени, которым я располагал, я не мог сосредоточить свой мыслительный процесс ни на одной из тех проблем, которые не мешало бы тщательно обдумать. О какой сосредоточенности могла идти речь, когда каждую минуту я ожидал зловещего скрежета дверного замка. Без малого четыре часа оказались потрачены впустую!
