Карта Творца

сооружения. Таким образом, я понял, что речь идет о бункере в пятнадцать метров глубиной, состоящем из двух этажей, каждый размером примерно двадцать на одиннадцать метров, соединяющемся с бункером 1936 года лестницей, снабженном аварийным выходом и конической вентиляционной башенкой, выполнявшей также и защитную функцию. Толщина стен составляла два с половиной метра, а крыши из железобетона и стали — около трех с половиной метров.

Но особенно в кабинете Шпеера мое внимание привлек макет «Германии», на котором весь город группировался вокруг креста, образованного двумя огромными проспектами: один из них шел с севера на юг, а другой с запада на восток, и от них концентрическими кругами отходили улицы и бульвары, словно густая паутина пятидесяти километров в диаметре. Просторные улицы (некоторые достигали ста двадцати метров в ширину и семи километров в длину) символизировали собой завоевание Lebensraum — жизненного пространства. В центре этого воображаемого города располагался Большой Зал, самое мощное здание из всех, проекты которых я когда-либо видел, высотой двести девяносто метров, весом в девять миллионов тонн, способное вместить примерно сто пятьдесят — сто восемьдесят тысяч человек.

Собственно говоря, всякому, кто захочет изучить войну в ее эволюции, достаточно будет лишь бросить взгляд на архитектурные труды Шпеера, вначале проектировавшего утопический город колоссальных масштабов, а под конец занимавшегося чертежами крепостей, вроде той, что построена в Рице, — речь идет о гигантском подземном убежище, на строительство которого ушло двести семьдесят тысяч кубометров бетона и стали и сто километров труб. Да, в 1944 году Третий рейх ушел глубоко под землю, обреченный на прозябание в туннелях. В каком-то смысле мечта Гиммлера найти подземный мир реализовалась, и, продлись война еще какое-то время, я уверен, нацисты продолжали бы раскапывать недра земли до тех пор, пока не добрались бы до самого ада.

Выбраться из Берлина оказалось нелегкой задачей, поскольку для этого требовалась виза полиции, а она выдавалась лишь так называемым Ausgebombte, то есть жертвам бомбежек. Поэтому мне опять пришлось прибегнуть к помощи Юнио, а тот обратился к полковнику Доллманну.

Когда самолет взлетел и описал параболу в берлинском небе, я взглянул вниз, на город, покоящийся на своих собственных развалинах. За четыре долгих месяца — именно столько продлилось мое заключение здесь — я неоднократно видел страшные разрушения, нанесенные бомбежками, но в тот момент, с высоты, я впервые в жизни увидел город, агонизирующий в окружении заснеженных полей, похожих на саваны.

9

Я вернулся в Рим в середине февраля 1944 года, и, хотя город по-прежнему стоял невредимый, иллюзии его жителей полностью развеялись. С одной стороны, Четырнадцатая немецкая армия поспешно явилась на помощь Кессельрингу с севера Италии, и в результате высадка союзнических войск на побережье Анцио и Неттуно застопорилась. Разочарование римлян от известия, что союзники запаздывают с освобождением города, хотя и находятся так близко, лаконично выражала анонимная надпись, появившаяся в Трастевере: «Американцы, сопротивляйтесь! Мы скоро вас освободим!» В довершение всего союзники все чаще бомбили город, так что ясные, безветренные дни стали именовать «una giornata da В- 17», то есть «днями В-17» — так называлась одна из американских летучих крепостей. Жители начали умирать от голода — по крайней мере те, которые не желали принимать «германизацию», а таких было подавляющее большинство. Начались инфекционные заболевания, а вода была лишь в кварталах, занятых немцами. Парашютисты вермахта денно и нощно патрулировали границу, отделявшую Ватикан от оккупированного германскими войсками Рима. Участились рейды по отлову тех, кого потом отправляли на рабских условиях работать на рейх. Кессельринг приказал покончить с сопротивлением, и телефонные линии постоянно обрывались, а разговоры прослушивались. Беседовать по телефону в церкви считалось преступлением. Помощь «беженцам» каралась смертью. То же самое происходило с теми, кто отваживался сесть на велосипед: у немцев был приказ стрелять, не задавая вопросов. В общем, Рим превратился в пограничный город, как написал Эцио Бачино, стоящий на ничейной земле, расположенной между двумя враждующими армиями. Подозрительность, контрабанда, террор, запуганность и пресмыкательство — такими словами можно охарактеризовать жизнь в городе во время немецкой оккупации. Герберт Капплер и его заместитель капитан Эрик Прибке лично занялись допросами мятежников, а штаб гестапо на виа Тассо превратился в ад, где применяли самые замысловатые и жестокие пытки. По слухам, которые вскоре распространились по городу, Капплер и Прибке использовали бронзовые кастеты, дубинки с шипами, хлысты, паяльные лампы, иголки под ногти и даже делали мятежникам специальные инъекции, чтобы добыть показания. А итальянские фашисты учредили особый отдел полиции, известный как банда Коха. Его главой стал итальянец Пьетро Кох, требовавший называть себя «доктором». Отец его был немцем, а сам он специализировался на охоте за партизанами. Под штаб организации шеф полиции Тамбурини выделил ему пансион под названием «Ольтремаре» на виа Принчипе Амадео, около вокзала Термини. Банда Коха применяла еще более изощренные пытки, чем немцы: заключенных избивали железными прутьями и деревянными палками, дробили кости, вбивали острые предметы в виски, вырывали ногти и зубы, набивали им рот золой или лобковыми волосами. Позже, в конце апреля, Коху и его людям стало тесно в «Ольтремаре» (пансион занимал всего один этаж, и соседи жаловались на шум), и они реквизировали особняк Яккарино, красивый дом в тосканском стиле на виа Романья. О банде Коха ходило множество зловещих анекдотов. Поговаривали, что среди ее членов находился монах-бенедиктинец по прозвищу Эпаминонда — его обязанностью являлось играть на фортепиано Шуберта, пока пытали заключенных, чтобы снаружи здания не было слышно криков. По другую сторону баррикад действовали подпольные коммунистические, социалистические и монархические организации, к которым следовало добавить также тайные службы участвовавших в войне держав. Если раньше я сказал, что Рим превратился из citta aperta в citta colpita, то теперь он стал citta esplosiva[64] и был готов рвануть в любой момент.

Меня самого дважды задерживало СС, когда я ехал трамваем на работу. В обоих случаях мне удавалось уклониться от принудительных работ благодаря услугам, оказанным мною рейху. Но я не подозревал, что моя судьба вскоре круто изменится.

Однажды вечером, вернувшись с работы, я застал у нас дома Юнио. Выражение его лица было серьезным и суровым, а фашистская форма показывала, что пришел он по делу. Монтсе сидела рядом с ним и выглядела расстроенной. Едва я появился в гостиной, она вскочила. И тогда Юнио произнес:

— Задержан глава незаконной организации под названием «Смит». Среди документов, изъятых в его доме, обнаружили чертежи линий немецких укреплений. Почерк на этих бумагах совпадает с твоим. Капплер сегодня ночью подпишет приказ о твоем аресте. Я сказал Монтсе, что тебе лучше на время спрятаться.

Я давно уже знал, что появление этой темы в нашем разговоре — вопрос времени, так что даже не стал отпираться.

— Полагаю, рано или поздно это должно было произойти, — сказал я вместо признания.

— В Риме с каждым днем все труднее хранить тайны. Немцы всерьез занялись подпольными организациями. Они хотят любой ценой подавить сопротивление, — заметил Юнио.

— Что стало со Смитом? — поинтересовался я.

— Он не выжил после допроса в гестапо. Но он не назвал твоего имени. Как я уже сказал, немцы вышли на тебя другим способом.

Тот факт, что Смит не назвал нацистам и имени Монтсе, успокоил меня.

— Где ты предлагаешь мне спрятаться?

— Помнишь квартиру на виа деи Коронари? Там ты будешь в безопасности, пока обстановка не нормализуется.

— Этого не случится до тех пор, пока немцы не уйдут из Рима, тебе это известно так же хорошо, как и мне.

— Тебе придется набраться терпения.

— Я терпелив, но наивностью не грешу. Теперь ответь мне на один вопрос: зачем ты мне помогаешь?

— Потому что мне не важно, что ты там мог натворить. Сейчас уже все не важно. Мы все ошибались,