излучали необыкновенный ум, доброжелательность, умение проникнуть в вашу самую потаенную суть.
Я пришел во время оккупации на улицу Лурмель, еще ничего не зная ни о матери Марии, ни о жильцах этого дома. Мне было сказано только, что в этом доме помогают Сопротивлению и я должен переправить из Парижа в провинцию одного советского офицера: он бежал из фашистского лагеря и нашел в этом доме временный приют.
Удивительные люди населяли этот дом! Одинокие, бездомные старики и старухи, еврейские семьи, скрывающиеся от гитлеровцев, задумчивый философ, нуждающийся в спокойном уединении, очень подвижная и моложавая матушка матери Марии, первая ее помощница во всех делах, Юра — совсем еще мальчик — сын матери Марии, — православный священник отец Дмитрий, известный среди гонимых тем, что давал евреям документы о крещении, бежавшие из нацистского плена советские мужчины и женщины… И всем этим пестрым гнездом руководила высокая спокойная женщина в монашеской одежде. В ее комнатку под лестницей люди приходили, чтобы высказать все наболевшее, получить совет, утешение, помощь…
Позже я встречал мать Марию на улицах с тяжело нагруженной тележкой — она возвращалась с Центрального рынка, где торговцы на рассвете отдавали ей или чуть попорченные, или не распроданные за день овощи, фрукты, иногда даже мясо. Все это она везла к себе домой, на улицу Лурмель, чтобы накормить своих подопечных. Это была трудная, мужская работа, но мать Мария знала, что люди должны питаться, что в оккупированном Париже продукты стоят дорого и не по карману ее жильцам, и она впрягалась в лямки нагруженной доверху тележки.
Что я знал об этой удивительной женщине?
Знал, что она родилась в степном Крыму, где-то возле древних скифских курганов на берегу моря, что эти курганы и каменные идолы в степи питали ее воображение с детских лет. Уже с самой ранней юности она писала стихи, серьезные и мудрые не по возрасту, полные символов и высоких мыслей. Судьба привела ее в Петербург, и еще девочкой она пришла к Александру Блоку и стала его другом. (Я читал стихи Блока по-русски, пытался постигнуть их таинственную музыку. Ради одних этих стихов стоило бы научиться русскому языку!) Мать Мария, которую в те далекие времена звали Елизаветой Пиленко, вышла замуж за родовитого русского Кузьмина-Караваева. Человек этот не принял революцию, бежал на юг, где еще действовали отряды белых. Жена ушла от него, но белый поток увлек ее за собой, и с этим потоком она оказалась за границей. Потом были долгие годы скитаний, бед, безденежья, был второй муж, казак, трудолюбивый и добрый, родился сын Юрий, но и с этим мужем она рассталась и только изредка ездила навещать его в маленькую усадьбу под Парижем, где казак разводил овощи. И каждый раз он давал матери Марии для ее подопечных много овощей и фруктов.
Добрые дела, деятельная, широкая помощь людям — это была одна сторона жизни Елизаветы Пиленко. Другая — ее глубоко скрытая, внутренняя жизнь, ее собственный бог. Никто не может знать те пути, которые привели Елизавету Пиленко к ее богу, к монашеству. Она приняла постриг, надела черные одежды, получила имя матери Марии и еще глубже, еще деятельней стала заниматься делами гонимых людей, находящихся в беде, под угрозой смерти. Дом матери Марии, который она приобрела специально для таких, обделенных судьбой, стал вскоре широко известен среди бойцов Сопротивления. Сама Надя Вольпа скрывалась в нем какое-то время от нацистов вместе со всей своей семьей. Много советских людей прошло через этот дом. Надя Вольпа еще недавно вспоминала: «Комнатка под лестницей, какое это было спасительное прибежище! Увидишь внимательные глаза матери, услышишь ее неторопливый, всегда сдержанный голос, и все худое отступает, сглаживается, выходишь умиротворенная, с каким-то особым чистым чувством в душе».
И все-таки в этом доме нашелся предатель. На рассвете пришли гестаповцы. Они сделали обыск в комнатке под лестницей, но, кроме небольшой иконки, ничего не нашли. Они перебрали по очереди всех жильцов. Привели Юрия, привели отца Дмитрия. Не было только хозяйки дома.
— Предупредили! — кричал гестаповец. — Успела удрать!
— Мама, наверное, на рынке, — спокойно сказал Юрий. — У нас кончились овощи, и она отправилась с тележкой просить хозяев.
И тут с улицы раздался женский голос:
— Юра, иди помоги мне! Мне одной не справиться.
Юра кинулся к двери. Сразу несколько рук схватили его.
— Ни с места, — скомандовал жандарм.
Они сами высыпали на улицу и застыли: возле доверху нагруженной корзинами с овощами тележки стояла высокая монахиня. Лямки тележки еще лежали на ее плечах. Увидев полицию, она высвободилась из лямок, сказала просто:
— Зачем пожаловали?
— За вами, матушка, — довольно почтительно сказал старший из жандармов; вид монахини произвел и на него впечатление.
Мать Мария простилась со всеми домашними, нежно поцеловала мать, Юру. Обитатели дома смотрели растерянно — уходила их поддержка, их главная опора, в сущности, все, что их держало в жизни.
Мать Марию увезли в форт Роменвилль — лагерь для самых важных политических. Потом был Компьень — тоже суровый лагерь, потом, последний, Равенсбрюк. В одной из тюрем она встретила тоже заключенного Юру. И те, кто помнил эту встречу, кто видел мать и сына, никогда уже не смог забыть их светлые, полные тихой, блаженной радости лица.
В каждом лагере мать Мария становилась тотчас же известной всем арестованным. Говорили:
— Вам плохо? Вы страдаете? Тогда пойдите к русской монахине. У нее все находят утешение.
Советские женщины очень дружили с матерью Марией — ведь она с таким участием, с таким интересом расспрашивала их о стране, которую продолжала глубоко любить. А дальше нет никаких прямых свидетельств, одни отрывочные сведения, а может, и легенды. Мать Мария быстро слабела от голода, от дурной тюремной пищи, от тяжелых работ. И все-таки, слабая, больная, она находила силы беседовать с заключенными, ободрять их, вселять в них веру в близкое освобождение.
В лагерях гитлеровцы делали «отбор»: самых сильных — на работы, самых слабых — в газовые камеры. Составляли списки. Раздавали номерки. Среди заключенных была молодая советская женщина с ребенком. У нее давно пропало молоко, она уже еле подымалась при перекличке, и то часто ее поддерживали другие, сохранившие силы заключенные. Женщина получила номерок «на газ». Говорят, что, узнав об этом, мать Мария, получившая рабочий номер, обменялась им с этой молодой матерью и вместо нее пошла на смерть.
Возможно, это всего лишь легенда, созданная людьми, сохранившими благодарную память о великой русской женщине. Я, имевший счастье знать мать Марию, хочу думать, что это не легенда, а правда.
18. В уединенной вилле
— А почему ты не скажешь Бабетт, чтоб она звала тебя папой?
Жюль поежился:
— После, после, Клоди. С этим еще успеется…
— Как успеется, как успеется! — горячилась Клоди. — Девочка должна знать, что ты теперь ее отец, должна привыкнуть к тебе, полюбить. И почему ты ни разу не поцеловал ее, не приласкал? На ночь ты непременно должен ее поцеловать, пожелать ей спокойной ночи. Особенно после такого тяжелого дня, как вчера. Мы ведь увезли ее от людей, к которым она привыкла… Я, например, просто требовала, чтобы папа пришел ко мне и поцеловал меня на ночь.
Клоди невольно вздохнула, вспомнив…
— Не приставай ты к Жюлю, — сказал, зевая, растрепанный, невыспавшийся Ги. — Довольно и так у нас хлопот с этой маленькой капризницей. То это ей подай, то другое, ни минуты не дает провести спокойно. Может, Жюлю придется отдать ее обратно. — И он выразительно посмотрел на друга.
— Да… Возможно… — промямлил тот.
Клоди вытаращила глаза:
— Как?! Вы уже не вытерпели! Вы уже хотите от нее отказаться, избавиться! Но это отвратительно!
