— Вот им и хорошо! — проревел тесть, снова хватая графин за тонкое горлышко мускулистой ручищей. — Лучше некуда. Жена от него сбежала — это он, понимаешь, о ее счастье так позаботился! Заруби себе на носу: ни дочку, ни внучку я в обиду не дам, понял?! Нам с матерью каждая ее слеза знаешь во что обходится? Пей давай, что ты на меня уставился.
Мы помолчали, каждый подумал о своем.
— Илья Иванович, я сегодня первый день в отпуске. Хочу, чтобы мы все вместе поехали в Хаммарат, к морю. Так что все будет нормально, поверьте.
— Это где еще — Хаммарат? — Тесть недоверчиво хмыкнул.
— В Северной Африке. Говорят, отличный курорт.
— Африка, Африка, — презрительно процедил он. — Черное море вас не устраивает, по заграницам хотите мотаться. Чтоб заразу там подцепить какую-нибудь.
— Напрасно вы волнуетесь…
— Такую страну развалили. — Тесть помотал мощной своей головой, поскрипел зубами. — Помню, Дом творчества в Гурзуфе — это ж рай, чего еще надо-то? Танька, она ведь в Гурзуфе, считай, выросла. Эх-хх… — Он задумчиво почесал седую грудь. — В общем, ты понял меня. Если семья на первом месте — значит, семья. Твои слова. Отвечать за них будешь как мужик. А за компьютером сидеть и дурак может.
Он встал, отодвинув ногой табурет, потер поясницу, крякнул, открыл дверь и зычно рявкнул в глубь дома:
— Таня! Сюда иди!
Вошла моя Таня — раскрасневшаяся, тоненькая, в облегающем трико и тишотке до пупа. Выпирали, торчали крупные соски. Косилась в сторону, не хотела смотреть на меня. А мне, знаете, захотелось сейчас же прямо затащить ее в постель и забыть обо всем на свете к чертям собачьим.
— Сядь, дочка, — велел Илья Иванович. Таня послушно села.
— Поговорил я по душам с твоим мужем, — сурово произнес он, похлопывая по столу ладонью. — Он мне слово дал.
Если сбрешет, я ему, хоть старый, все ребра переломаю. — Заслуженный скульптор, храбрый, снова потянулся к графину. — А теперь миритесь, орлы!
— Папа, тебе хватит. — Таня попыталась остановить его движение, но хрустальная посудина была уже ухвачена мертво.
— Отца не учи! — Понятия не имею, откуда он выудил третью стопку. — Ну, давайте, что ли! Мир?
— Мир, — сказал я, любуясь Танькой моей, еще влажной от пота, непросохшей.
— Мир, — тихо отозвалась она, и, все трое, мы выпили.
— Мать! — взревел Илья Иванович, ухмыляясь довольно. — Накрывай обедать!
В каждой бочке дегтя существует и своя ложка меда. Например, единственный человек в моей жизни, который вкусно и с любовью готовит, — Евгения Петровна, теща. Таня рафинированная, только микроволновку включать умеет, ей не передалось. Сухонькая, вертлявая и крохотная, востроглазая и с вечным счастливым румянцем, «тетя Женя» объявилась тотчас же, водружая в центре стола огромное блюдо с моими любимыми голубцами. Умопомрачительный запах заставлял думать о каком-то незапамятном детстве и сказочных лакомствах, в которые иногда превращалась обычная стряпня вроде макарон и сосисок. На запах принеслась запыхавшаяся Машка («Там такие мультики показывают! Такие мультики!»), получила три нешуточных, политых щедро сметаной голубца и умчалась назад, к телевизору. Их поколение выбирает «Покемона».
— Ну, будем здоровы. — Илья Иванович с полным правом, торжественный, просветлевший, наполнил свою стопку до краев.
С едой покончили быстро. Тесть, наполовину опорожнив свой графин, смотрел на него снисходительно. Молчал. Я краем глаза, робко, косился на жену. Она — на меня. Сытые, довольные, говорить ни о чем не хотели.
— Спасибо огромное, Евгения Петровна, — сказал я. Голубцы уютно лежали в желудке, словно для них только и был он, мой желудок, всегда предназначен.
— Спасибо, мамочка, — поддержала меня Таня.
— На здоровье, на здоровье, дети, — счастливо залопотала теща. — Вы бы чаще приходили, кушали… А то бледненькие такие оба, едите небось все магазинное, синтетику эту всю. Танюшка вон тоже привереда такая — ничего не ест, все кашки и кашки. Я на той неделе такой суп-харчо замечательный сварила, с баранинкой, а она хоть бы притронулась… Только плачет и плачет и кашки себе варит…
— Мама, перестань, пожалуйста, — потребовала Таня. — Это никому не интересно.
Вдруг тесть, он у нас человек внезапный, снова потянулся к графину, плеснул себе решительно водки. Начинается, тоскливо подумал я. Поддав, Илья Иванович произносил речи.
— Вчера по телевизору Егорку Гаранина видел, — объявил он, вытирая рот салфеткой, недовольный.
— Да ты что! — Евгения Петровна всплеснула руками. — И как там наш Егор?
— Хорошо, — обиженно проворчал тесть, пожевав губами, все еще жирными от голубца. — Очередную награду получил за своих бронзовых чучел. И нарядился, нарядился — такой весь из себя, во фраке, с бабочкой, куды там! А мне на семьдесят лет хоть бы открытку прислал… Зажрался, зажрался Егор. — Он помолчал немного, глядя в окно на старую липу. Словно там, на липе, среди веток сидел зажравшийся скульптор Гаранин. — Вот тебе, понимаешь, мать, и старый друг. Я его из какого дерьма вытащил, а! Егорка ж, он когда в семьдесят девятом интервью дал Би-би-си против афганской войны, его в дурдом упекли. А я сразу — на прием к Демичеву. Он мне: «Что же это вы, товарищ Смоктунов, за врагов советской власти просите? Или вы сами с врагами заодно?» Я ему: «Да какой же Гаранин враг, товарищ Демичев? Он запутавшийся человек, ему просто из приемника голову заморочили, и все». — «Вот мы ему больную голову и подлечим». Я все равно стою на своем. «Мы же, — говорю, — таким образом льем воду на мельницу. Даем империалистам очередной повод нас поливать грязью. Не надо Гаранина держать в клинике. Не нравится ему Советская страна — пусть катится себе на Запад…» А Демичев: «Отчего же вашему дружку Советская страна не нравится? Мы его в институте выучили, в Союз художников приняли с грехом пополам, мастерскую выделили, квартиру дали, выставки устраивали, в Дома творчества профсоюзные путевки чуть не даром получал. А Гаранин, как Пастернак, где жрал, там и срать сел…» Вот так, короче. Два часа мы пререкались, и в конце концов Егора выпустили. А теперь он все забыл, все забыл, поросенок…
— А как он у нас на даче жил, в Переделкине, помнишь? — отозвалась мечтательно Евгения Петровна. — Как вы с ним ночами спорили! Засядут с вечера — и давай, и давай… Я проснусь в полшестого, выйду на веранду — а там дым коромыслом. Две бутылки выпьют, окурков навалят полную пепельницу, и чуть не до драки… А потом все вместе шли купаться.
— О чем же вы спорили, интересно знать, с врагом народа? — полюбопытствовала ехидная Таня. Она отца боится, но иногда подкалывает, храбрый заяц.
Илья Иванович насупился. Черты отвердели, налились упругой массой:
— Ты, дочка, если не понимаешь, так и не умничай тут, ясно?! Я вашего Солженицына прочел, когда ты еще пеленки марала. Как раз Егорка и принес «Архипелаг ГУЛАГ». Помню, читал мне вслух, а потом вдруг сказал: мы, говорит, когда победим, мы вас не будем судить. Просто вышлем всех в Америку к чертовой матери. А то им слишком хорошо живется.
Таня неприлично прыснула в кулак. Я невозмутимо поморгал и разделил надвое вилкой последний кусок голубца, который уже есть не собирался.
— Зато теперь вишь как получилось: мы — здесь, а они — там, — невесело подытожил скульптор, гоняя под кожей щек чугунной тяжести желваки. — Победители, понимаешь. Такую страну развалили… Да если б та же Америка пережила то, что мы, — что бы от вашей Америки осталось? Революция, Гражданская война, разруха, голод… Только-только очухались — на тебе, тридцать седьмой год. А потом сразу — Гитлер. Двадцать миллионов погибших, понимаешь, а другие считают, что и все сорок. Опять разруха, опять все сначала, с нуля. Только после всего этого спутник в космос — раз! — Илья Иванович грохнул кулаком по
