подлокотник кресла крепко сжатый кулак. — Сколько вам потребуется времени?
— Не знаю… Может, месяц…
— Две недели, — жестко и отчетливо, звеня вороненым металлом каждого слога, отчеканил Борис Борисович, слегка изменившись в лице. — И не вздумайте меня дурачить, мой юный друг. Это неразумно.
Когда он вышел, мы с Кириллом долго молчали, стараясь не глядеть друг на друга.
— Он что, всегда такой? — спросил, наконец, я.
— Пьет много в последнее время, — глухо ответил Кирилл. — Тебе хватит двух недель?
— Господи, ну где ты ходишь? Сколько времени уже! — криком встретила меня Таня у дверей.
Глянул на часы: полседьмого. Сказал (ведь обычно являюсь ближе к полуночи):
— А что? По-моему, не поздно.
— Как не поздно! Осталось всего полчаса, — топнула жена ногой — это ее смешной жест нетерпения. — Машку я уже давно к родителям отвезла. Давай быстро собирайся, я тебе кофе с бутербродом сделаю, и полетели.
— Куда? — спросил я, глупый склеротик. Даже не обратил внимания поначалу на то, что Таня накрашена, причесана, эти важные процедуры могут отнять у нее и полдня, одета в вечернее платье. Этот чешуйчато-рыбий, в обтяжку, невероятного какого-то черно-бурого цвета наряд от Ватанабе я подарил ей на годовщину свадьбы. А купил в одном забавном комиссионном магазине, куда жены «новых русских» сдают наскучившие тряпки, Абсолютно новые вещи там обходятся в треть настоящей цены, чудеса капитализма. Так вот, я спросил ее: куда?
— Что? — Таня застыла в полудвижении, половина ее тела уже стремилась в кухню. С трудом удержала равновесие. — Что ты сказал?
Конечно, я сразу все вспомнил. Сегодня у нас событие. Идем слушать «Виртуозов Москвы», самого маэстро Спивакова во главе их, виртуозов. Консерваторская девочка, несостоявшаяся звезда виолончели, утонченное мое создание, она через третьи руки достала эти драгоценные билеты, с бешеной переплатой. Слева от нас, сообщила мне гордо, будет сидеть испанский атташе, справа — культовый театральный режиссер.
— «Виртуозы Москвы», — произнес я с мукой.
— Ну и?.. — В Танином голосе тяжело звякнуло настороженное железо, сталь ударила о сталь.
Я сел на табурет в прихожей, начал разуваться. Медленно расшнуровывал туфли, пытаясь подобрать нужные слова, выстроить их в соответствующем порядке. Какой, к черту, концерт, если сроку — всего две недели и я понятия не имею, что делать! Каждая минута дорога! Сесть немедленно за машину и думать, думать… Н-да, говорящая лягушка — это круто…
— Знаешь, солнце, — начал я, тупо глядя в пол, — ты не могла бы сама сходить, а? Или звякни Василисе, она будет счастлива, пойдете вместе… Как насчет этого?
— Что случилось? — Таня, растерянная, так странно обернулась ко мне, словно не вполне владела своим телом, голые руки болтались у бедер. — У тебя что-то случилось?
— Да ничего особенного… Просто опять загрузили срочной работой.
— Но ты же обещал мне! — Руки ожили, взлетели к груди, словно не зная, что им делать или куда спрятаться, ведь на вечерних платьях не бывает карманов. — Ты же еще месяц назад мне обещал!
— Обещал… ну прости, маленький! — Я встал, наверное, поза у меня была драматической, попытался обнять Таню, она отшатнулась, объятие печально сомкнулось в пустоте. — Так получилось. Явился заказчик, и… Ну, в конце концов, я же ни черта не понимаю в классической музыке, я сплю на этих концертах, зачем я тебе там нужен, сама подумай? И голова сейчас забита совершенно другим… Серьезно, позвони Василисе, вы же с ней давно не виделись…
Что толку было в оправданиях! Я сам понимал, как никчемно это все выглядит, и крушение надежд даже в миниатюре — паршивая штука, но…
Сначала Таня не сказала ничего. Стояла и молчала, очень бледная. Даже губы под густой вишневой помадой, и те как-то побледнели. Глаза широко открыты, смотрела на меня, но словно не видела, размыто смотрела. Затем начала судорожно сглатывать. Ох, я знаю это глотание — за ним обычно следует долгая, изматывающая истерика с громкими рыданиями, с запиранием дверей ванной, с моим многочасовым сидением у запертых дверей и уговорами, уговорами… Я, честно скажу, в аптечном шкафчике над умывальником оставил только вату, активированный уголь и йод, выгреб от греха подальше все таблетки еще давно… так вот, Таня глотала. Что-то приговаривая воркующим, фальшивым голосом, я пытался к ней приблизиться, там, может, выйдет вместо театра затащить в постель или еще что… Потянулся к голому плечу, хотел дотронуться, еще подумал, что ладони у меня, как назло, холодные и влажные…
— Убери руки! — взвыла-выкрикнула она дурным голосом. — Пошел, пошел вон отсюда!
Я таких нот в ее крике раньше не слышал, оторопел. Очень нехорошо Таня вскрикнула, с сумасшедшиной, безумно. И глаза оставались сухими — круглые, неподвижные.
— Маленький, маленький, перестань, — заикаясь, стал я тараторить испуганно.
Она метнулась — скорость, бешенство, ухватки фурии — к вешалке, сорвала свою сумочку, раскрыла и, дико тряхнув, вывалила на пол содержимое. Посыпалась мелочь, косметические штучки, тени, платочки, тампаксы. На лету, вот уж не ожидал — в воздухе! — подхватила злосчастные билеты, принялась остервенело рвать их на мелкие кусочки, измельчая до пушистых бумажных снежинок. Был противный, ненавистный мне звук, когда ноготь царапает о ноготь, а у Тани — длинный дорогой маникюр. Швырнула с размаху мне в лицо горсть билетных хлопьев и побежала в ванную, стуча каблуками. Да, на ней же были красные лакированные французские туфли, каблуки-шпильки, театрально-вечерне-парадные… Уже у самой двери оступилась, каблук кракнул, был очень живой звук, физиологический, как кость треснула, и дверь с грохотом захлопнулась у меня перед носом. Звякнула яростно задвижка, а красный каблучок-карандашик остался лежать снаружи. Хлынула с шипением вода, как обычно. Ну, что я всегда делаю в таких случаях? Вздохнул, подтянул брюки, сел на пол, начал прислушиваться. Удар судьбы, наверное, проник в Таню очень глубоко, глубже обычного. Сквозь шум воды пробивалось ритмичное, с воем, без слез:
— Я больше не могу-у… я больше не могу-у… я больше не могу-у…
Подождем, сказал я себе, подождем. Все на свете имеет конец, женские заскоки тоже когда-нибудь заканчиваются, не привыкать. Сел же, говорю, на пол, принялся вертеть так и эдак отломанный каблук. В такие моменты я всегда старался занять себя мыслями, отвлечь ум, потому что внимание намертво прикипало к звукам, доносящимся из ванной: не могу… не могу-у… Стал медленно размышлять о том, как починить туфлю, где находится ближайшая мастерская, сколько возьмут и качественно ли сделают… Но не успел я толком сосредоточиться, как вода умолкла, грохнула недобро задвижка, и дверь, резко открытая, сдвинула, смела меня в сторону. Решительная, Таня вышла, сорвала с ноги целую туфлю, швырнула ее в угол с грохотом, попала в керамическую вазу, но не разбила, протопала в комнату. Слишком быстро, мелькнула беспокойная мысль, слишком быстро все кончилось… А ничего не кончилось, все только начиналось! Вот что я увидел, когда вошел в спальню вслед за женой. На кровати — большая спортивная сумка «Reebok», с нею Таня ездит заниматься фитнесом и йогой. Шкаф распахнут, в сумку летят вещи.
— Что ты делаешь?! — вырвалось у меня беспомощно, на вдохе.
— Ухожу, — короткий, спокойный ответ.
Черт, черт возьми — от меня никогда в жизни еще не уходила жена! Вообще никто никогда не уходил, собрав вещи в чемодан или, как сейчас, в спортивную сумку. Только в кино я видел подобные сцены, а теперь все происходило на самом деле, притом в точности как в кино! Таня методично швыряла тряпки в утробу «рибока», с размаху, не складывая, как попало. И молчала. Самое ужасное, что молчала. Нужно было ей что-то сказать немедленно, переубедить, сбить пыл, но как? Как?!
— Послушай, ну… давай поговорим? Перестань, ну прошу тебя, сядь… Давай поговорим, я все тебе объясню. Потом, хочешь, позвоню в кассу, скажу, что билеты ты потеряла, у них же там, наверное, все отмечено…
— Нам не о чем с тобой разговаривать! — такую банальность она выпалила мне в ответ.
Знаете, я не писатель. Настоящий писатель, он бы развил эту сцену, чего-нибудь длинное, трагическое придумал, чтобы слезы из глаз. Но когда описываешь то, что действительно было, что происходило с тобой на самом деле… Как встал я немым столбом, ошарашенный, так и стоял. Наблюдая, как Таня с трудом застегнула свою сумку, переоделась, сверкнув трусиками, в черную тишотку и джинсы,
