«вашраум».
Утро выдалось промозглое, туманное. Копоть из трубы крематория ложилась на снег. Трупный смрад стлался по лагерю.
В это утро Мамед Велиев чувствовал себя особенно усталым, разбитым. Ныла старая рана, тупой болью отдавался в ней каждый шаг. Кружилась голова.
При выходе из барака Мамед замешкался, и эсэсовец ударил его прикладом. Падая, Мамед ударился об угол доски, на которой вывешивались распоряжения лагерного начальства. Эсэсовец захохотал. Но тут чья-то рука подхватила Мамеда, и вскоре он стоял в строю «капут-команды», готовый принять очередную вахту.
В теплом помещении крематория силы оставили Мамеда. Товарищи решили дать ему хоть немного отлежаться. Он накрыли его кучей тряпья.
Разбудили его уже в полдень. Туман заметно рассеялся. Сон немного подкрепил Мамеда. Благодарно взглянув а товарищей, молча встал он к носилкам.
Когда они с напарником сложили у печей свой страшный груз, Мамед приметил среди «капутчиков» нового человека. Это был средних лет худощавый узник из «красных», судя по тому что на красном треугольнике нет инициала нации — немец. Тихонько, насвистывая, он что-то неспеша подвинчивал, опускался на колени, заглядывал под колосники. Раз или два он, щуря светлые глаза, испытующе взглянул на Мамеда.
Невольно Мамед засмотрелся на руки слесаря, покрытые желтым пушком. Это были умелые руки, привычные к инструменту. Мамед не видел ни черных полос на одежде слесаря, ни чугунных задвижек, за которыми ярилось пламя, а видел только работящие руки и слышал только звяканье инструмента о металл. Эго напоминало о настоящем, нужном труде, там, дома, на промысле…
Не сразу Мамед заметил, что слесарь знаками подзывает его к себе, давая понять: мол, засучи рукава и помоги.
— Ком, ком,[42] товарищ, — сказал он, видя, что Мамед не двигается.
Они вдвоем принялись подтягивать крепление газовых труб. Потом перешли к одной из печей. Слесарь, видно считал, что толстый болт, на котором висела задвижка перекосился, и решил его выпрямить. Он что-то сказал Мамеду по-немецки и протянул небольшой ломик. Мамед догадался, что нужно придерживать задвижку снизу, чтобы немец смог выпрямить болт.
Слесарь ударил молотом по болту, а потом видно, промахнулся: удар пришелся по задвижке, которую Мамед придерживал ломиком. Мамед, потеряв равновесие, пошатнулся, слесарь хотел, видно, поддержать его, и тут рука Мамеда прикоснулась к раскаленной задвижке, Полоснула острая боль. Мамед вскрикнул и упал.
… В ревире было светлее, чем в других бараках. И даже тепло. Пахло гноем, карболкой, потом…
Мамеда разбудил врач. В настоящем халате, который казался здесь белым. Взгляд у врача приветливый, дружелюбный.
— Итак, молодой человек, у вас ожог левой руки. Требуется немного: терпение и молчание. Молчания даже больше, терпения… — Врач нагнулся к Мамеду и закончил шепотом: — Никаких жалоб немецкому врачу. Для него у вас все хорошо. А русский язык здесь знает еще один больной. Но ему, кажется, не до нас…
Врач незаметно сунул Мамеду в руку ломтик хлеба с кубиком маргарина и ушел.
* * *
А третьим, понимавшим по-русски, был не кто иной, как Даниил Минков. Приподнявшись на локте, Мамед Велиев увидел его забинтованную голову, его словно бы помятое лицо. Даже разглядел номер на его робе — 62102…
В рапорте оберштурмфюрера СС Вернера несчастный случай, который привел Минкова в ревир, выглядел обыденно.
Работая в первый день в каменоломне, заключенный № 62102 (он же агент «Цоппи») зазевался, глядя на гору Эттерсберг. В этот момент стоявший немного выше заключенный потерял равновесие, сорвался и не удержал руках тяжелый камень. Тот сбил с ног № 62102. При падении упомянутый номер получил тяжелые ушибы головы и грудной клетки и перелом правой руки. У виновника происшествия содрана кожа на локтях.
Гауптштурмфюрер СС Крамке, прочитав рапорт, вспомнил бабью физиономию «Цоппи». Агент, наверное, предчувствовал недоброе, когда униженно упрашивал не посылать его в каменоломни и заверял, что окажет немалые услуги, оставаясь в чешском блоке, где уже успел завоевать доверие. «Что, вы своих боитесь?» — спросил тогда Крамке. «Цоппи» не задумываясь ответил: «Как они мне здесь свои…».
На рапорте появилась резолюция, скрепленная росчерком Крамке. Узник, нарушивший безопасность работ, подлежал наказанию. Трое суток «сухого» карцера: паек хлеба в день и ни капли жидкости.
… Сознание вернулось к Минкову вместе с тревожной мыслью: его хотели убить, его чуть было не убили… Снова как тогда, в Ровенском лагере, ОНИ подбираются… И так муторно становилось ему, так страшно, что хотелось кричать, звать на помощь. Минков старался отогнать эту мысль. Успокаивал себя: «Никто в этом лагере меня не знает». Он с облегчением вздыхал, вытирал о грязное одеяло потную руку. Но снова наползали мрачные мысли…
Гауптштурмфюрер Крамке при последней их встрече был явно недоволен им, Минковым. Слушал рассеянно, так и не уважил его просьбу. В комнате эсэсовца тихо работал приемник. Вдруг немец весь обратился в слух. Жестом велел Минкову молчать. И хотя Минков почти не знал немецкого, он скорее почувствовал, чем понял: сводка с фронта плохая. «Ферфлюхте макарони!»[43] — выругался гауптштурмфюрер, вызвал часового и велел увести узника…
Плохая для немцев сводка… Но он, Минков, не может порадоваться этому. Не может, как другие, сказать: «Дают наши фрицу прикурить»… Что же ожидает его, Даниила Владимировича Минкова?…
«Именем Союза Советских Социалистических Республик…» — слышатся ему слова приговора, и он впадает в тяжелое забытье.
… Открыв глаза, Минков тупо уставился на человека, лежавшего на соседней койке. Не он ли произнес эти слова — «Именем Союза Советских… — !? Или просто это померещилось ему, Минкову? Но где-то он видел, определенно видел этот острый с горбинкой нос, жесткие скулы, черные глаза и белки в красных прожилках…
— Что, Минков, не узнаешь коммуниста Чебаненко?
— Мамед Велиев, — вспомнил Минков.
— Да, тут и Мамед Велиев, и Степан Чебаненко. Тут и другие, которых ты продал фашистам.
— Я знаю, вы преследуете меня, — задыхаясь, заговорил Минков. — Слушай, я бы мог рассказать немцам, как вы подстроили, чтобы я стал калекой. Но я тебя не выдам… Слышишь? — захныкал он. — Я, может, дурно поступил, но пойми, я жить хотел… Ну, хочешь, я признаюсь немцам, что оговорил тебя. Скажи, кто здесь твой враг и я дам показания, что это он меня…
— Собака! — Мамед сел на койке, в упор глядя на Минкова яростными глазами.
— Ты ненавидишь меня, Велиев
— Ненавижу! И ненависть моя не только не спала, но за все это время даже не вздремнула.
— Герр доктор! — закричал Минков, увидев вошедшего в лазарет человека в халате. — Доктор, меня хотят убить… Здесь коммунисты! Помогите!..
К койке Минкова подошел человек в халате, и Мамед Велиев с изумлением узнал в нем военфельдшера Петра Никонова.
— У вас и нервы не в порядке, — сказал фельдшер Минкову — Я доложу доктору.
Делая вид, что не узнает Мамеда, Никонов сердито бросил ему:
— Ложитесь и молчите. Больному нужен покой.
Он вошел в соседнее помещение и вскоре вернулся. В руке был шприц. Лицо Никонова было непроницаемым и очень бледным…
