Я верил искренно в успех и ждал дружеского ответа: ведь она при встречах улыбалась радостно, призывно, обещающе.
Однако ничего Наташа неответила: какое ей дело до любви Его и моей.
С актером Васильковским в рыжем пальто вероятно шокингом считалось знакомиться благородным девушкам.
Стыдно стало за большее письмо к Наташе — Поэту и мне.
И нестерпимо больно встречать ее гордую.
Но Поэт неосуждал — Он только отчаянно загрустил, да такъ загрустил, что целые Ночи напролет просиживалъ в ночных турецких кофейнях за чорным кофе и плакал горячо, глубинно, одиноко.
А на рассвете ходил мимо дома ее и мученски страдая спрашивал:
— За что.
Он перестал писать повесть о любви.
Однако встречи с Наташей остро волновали — Ему еще верилось в ответность — Он ждал, горел, любил.
Напрасно.
Капитан торгового корабля — сыну которого я давал уроки — предложил мне на рейс прокатиться в Турцию, по берегам в Трапезунд и Константинополь.
Поэт встрепенулся — я бросилъ уроки.
Корабль вместе с товарами увез печаль Его к босфорским берегам.
Трапезунд встретил путешественника грозным штормом, отчаянной качкой, воем сирен, зато Константинопольский пролив успокоил небесным покоем, сказочной красотой приветного слиянья двух морей.
Константинополь с семью стами мечетей и величественной гаванью Золотого Рога, с карабельными верфями и чудом византийского искусства — Ая София с ярчайшей пестротой восточных народов, мечетью Солимана, Перой, Далма-Бахче, Кадикной, Галатой, огромным ковровошелковым базаром, кофейнами — произвел на Поэта впечатленье волшебства.
Опьяненный Поэт закружился в улицах, втол-пилсявбазар, перекочевывал из кофейни в кофейню наблюдая народ.
Он забылся в увлеченьи.
Нехотелось оставлять Константинополь, а было надо: уходил корабль в Россию и приближался срок актерского контракта с Кременчугом.
Возвращенье и Севастополь показалось скучным: слишком много сердечной обиды оставалось тут.
Дальше.
Я уехал в Кременчуг.
И там на пескахъ осеннчго Днепра ждалъ начала сезона у Филипповскаго.
Смена товарищей: Гурко, Б. Светловъ, Ф. Я. Яковлева, Родюков, Скуратов, Вельский, — развлекала меня от крымской грусти.
Я сильно скучал по Наташе.
Поэт видел ее во снах, во встречах с другими.
Моя большая работа над актерством скоро меня ярко выдвинула — мне очень повезло и молодежь — особенно гимназистки — горячо полюбили меня и бурно принимали.
По окончаньи сезона весной я укатил в Николаев, в гости к Илюше Грицаеву, у отца которого была контора похоронных процессий.
В интересах удобства проказ (шлялись ночами по кабачкам) мы изъявили охоту спать в складе гробов.
Илюша выбрал мне (склад завален — кроватей не было) дорогой в 125 рублей дубовый гроб и мне пришлось спать на мелких стружках в гробу на коленкоровой подушке, в отдельной комнате.
Себе Илюша выбрал металлический гроб в 90 р.
Первыя ночи спать с непривычки в гробу среди кучи гробов было жутко, а потом привык — что делать — зато пировали.
Один раз меня послали обмерять старушку-покойницу.
В Николаев на Пасху приехала в театр труппа ныне знаменитого Вс. Э. Мейерхольда.
Я устроился служить у него.
И Мейерхольд первый за все время моей актерской карьеры поразил меня своей интеллигентностью, культурой, вкусом, духовным обаяньем, темпераментом
По скромности и опыту я даже непредполагал, что режиссером может быть такой порядочный и культурный человек.
Удин раз Мейерхольд сорганизовал вечер поэзии шумевших тогда декадентов — В. Брюсова, Сологуба, Бальмонта, В. Иванова, Блока, Андрея Белого, Кузьмина и назвал вечер — Литургия Красоты (в сукнах, со свечами, аналоем).
После этого вечера стихов Поэт мне особенно громко крикнул:
Дальше от актерства.
Я был побежден и совершенно покинул театр пошлой драмы жалкого провинциализма, театр, которой я наивно идеализировал и который был только союзом любителей-неудачников драматическаго искусства, — обществом забавной борьбы за существованье.
И только забавной.
Отдельные таланты гибли, таяли в удушливых ядах всеактерской бездарщины.
Я уехал в Пармь обрадовать родных, что бросил к чертям сцену.
Дальше.
1905-й
Заводский уральский городъ чугуна, медной руды и золота — Нижний Тагил приютил меня таксировкой в товарную контору станции на 30 руб. в месяц.
Я служил с 6 час. утра — до 6-ти вечера.
В конторе среди сослуживцев было трое сильно чахоточных, постоянно кашляющих.
Один говорил топотом.
Забитость, рабское молчанье, тяжкий труд, нищенская жизнь, сыск начальника станции Кузнецова, кроткие, безропотные товарищи — сделали меня борцом за светлую долю.
Тайно я вступил в партию социалистов-революционеров среди рабочих завода и железнодорожных мастерских.
Чтобы увеличить влиянье и заработок я начал сотрудничать в екатеринбургских газетах — Уральская жизнь и Урал
Стихи и некоторые статьи подписывал — Василий Каменский.
Поэт был настроен граждански.
Сотрудничество в газетах — на службе и в партии принесло мне популярность.
Я начал выступать на литературных вечерах завода — в клубе.
С учащимися, чаще с рабочими, иногда с сослуживцами организовывал лесные прогулки, маевки, рыбалки и там — на свободе — пели революционные песни, говорили о необходимости борьбы за идеи человечества.
Я пробовал говорить речи, учился держать себя убежденно, твердо.
Мне очень всегда хотелось жить оратором.
Нехватало эрудиции, размаха культуры.
Я волновался, стеснялся, стыдился.
А товарищи поддерживали страстно.
Горы прочитанных книг помогали мало.
