записать?»
Я: «Зачем это? В стенгазету, что ли? Или на этом можно будет потом денег наварить, если я завяжу?»
А он: «Ну, конечно, сначала я должен буду посмотреть… Важно ведь, чтобы это было полезно для читателей».
Я было отнекиваться: еще бы! Если он про все мои подвиги узнает — никаких мне больше часовен по воскресеньям, буду как невоспитуемый все утро в камере париться. Я такой: «Ну-у, не знаю даже, вы ведь прочитаете — расстроитесь. Мне еще подумать надо». Он мне говорит: «Подумай».
Он мне дал Библию почитать, чтобы я идею понял. Я там неприличные места полистал — ничего. Лихо он меня, однако, в оборот взял. Дальше, надо думать, в Открытый университет [3] поступать будем.
Ну вот, все хорошо, я уже было писать начал, и тут они ко мне Зеркальщика подсадили!
Клиент, конечно, — таких поискать.
Лет под тридцать уже, худющий, стрижка какая-то кривая: с одной стороны длинней, с другой короче — все время кажется, что он куда-то в сторону наклоняется. Запускают его в камеру, а он прямо светится весь, как будто премию получил. Я его спрашиваю: за что, мол? На всякий случай: мало ли, вдруг карася подсадили. Он заулыбался, головой затряс, захихикал:
— За зеркала опять. Боковые.
— Зеркала?
— Ага! Пять штук — в хлам. «Ауди», два «Эскорта», «Нова» и БМВ один. Блин, круто! Потом копа привел — показал.
— О как…
— Ага! Две недели дали.
— За зеркала — две?
— Ага! — Главное, гордый такой.
— Ты злостный, что ли?
— За два года — тридцать две сидки. Иногда еще дворники ломаю, тогда четыре недели дают.
Короче, выяснилось, что он южней Брама во всех машинах зеркала покрушил. Такой вот полуночный ковбой. У него даже хаты своей не было, ночевать было негде. Ни денег — ничего, только зеркала бомбить. Он бы мог в принципе уже деньги с водителей собирать, но у него цель жизни была такая — сесть.
Ему за хорошее поведение полагалось в субботу выходить, но в субботу никого не выпускают, поэтому решили в пятницу. А ему неохота все выходные на воле прохлаждаться. Он подумал-подумал и решил себе нарушение режима устроить. В четверг стоим мы в очереди за завтраком, вдруг он — раз через прилавок и к овсянке. Хотел котел поднять, а тот здоровый. Повалился он под ним на колени и всю овсянку на себя вывернул. Между прочим, если бы горячая, концы бы мог отдать запросто. Повезло ему, что эта дрянь, как всегда, чуть теплая была — в ней скорей застынешь, как в цементе. Тут же его подхватили, под душ и в больничку: а то это добро, может, дрелью сбивать придется.
В общем, продлили ему срок и еще на несколько дней в изолятор отправили. Нашел тоже, как срок зарабатывать — в овсянке утоп. Нет, дурдом, конечно.
Глава третья
Ронни Гуд пил перно в «Кашпо» на Вуд-стрит. Ронни по жизни только перно пьет — это тема известная. Насчет бокса он с пацанами в Стратфорде тренировался, а зависал в основном в «Зеленом человечке» или если в ночной, то в «Кашпо» ходил. Я ему:
— Ронни, привет.
Вежливо так говорю. С ним все всегда вежливо разговаривали. Он вообще единственный дилер был, который спокойно без охраны ходил.
— Здорово.
И смотрит на меня, как будто ничего не случилось.
— Перно пьешь?
— Тебе чего — «спид», марки?
Волос у Ронни, считай, не было, в лысине лампочки отражались.
— Да я спросить хотел…
— Ну, спрашивай.
— Я насчет Шерри Макаллистера.
Ронни посмотрел на меня. Он никогда не врал: это ему было ни к чему. Просто, прежде чем говорить, прикидывал, что за дела и как лучше ответить.
— Он мой кореш. Винни мой кореш был.
Ронни пьет. Я молчу, жду. Он все что-то прикидывает.
— Шерри, говоришь?
— Да.
Он рот вытер:
— Знаешь, что я ему должен?
У меня челюсть отпала.
— Ты ему должен?
— Он меня тут выручил недавно… Погоди, не двигайся. — Он глянул мне за спину и увидел, что кто-то вошел. Поставил стакан и негромко так мне говорит: — Сиди, где сидишь. — И к двери.
А в дверях мужик с обрезом. И рядом еще один, без всего, — говорун, надо думать. Этот уже и рот было открыл.
И у обоих чулки на головах надеты.
Только Ронни им развернуться не дал. Секунда была: они уже сейчас начнут, а Ронни как бы ничего не заметил и к выходу подался. Тут говорун закинул голову и заорал, причем таким голосом, что в баре все повскакивали. И вот, пока все только прочухивались, Ронни — раз и обрез — за дуло. Потом резко вниз, а мужику — в нос, так, что хрустнуло. Потом коленом в челюсть, вырвал обрез и тут же — я даже уследить не успел — рукояткой говоруну между глаз! Тот взвыл, а Ронни его еще по затылку приложил. Все, нокаут. Тут он и второго быстренько доделал.
Потом кричит:
— Мэнни! — (Это хозяин). — Мэнни, давай копам звони быстро!
Мэнни тут же набирает три девятки, говорит, чтобы снайперов прислали… А в баре народу человек двадцать-тридцать было. Из этих двоих кровища хлещет, тетки плачут. Первый, который с обрезом был, хрипит, задыхается. В общем, я такого никогда не видел. Бывали, конечно, разборки, но чтобы так — никогда. А Ронни уже с пушкой в дверях встал, выход контролирует.
Я такой:
— Ё-моё…
— Ники, закрой дверь. Мэнни, давай заднюю и боковую. От окон отойти, остальным всем лежать.
Мы пошли все закрывать. Сперва все притихли, потом эти двое опять застонали, тетки заплакали.
Потом слышим: сирены. Полиция приехала. Я их в конце концов сорок штук насчитал (из сорока — восемь снайперов). Скорые приехали, этих двоих погрузили и увезли. С них чулки сняли — лица все в лепешку, узнать трудно, конечно, но точно не наши. Оба белые, наверно, из Кэннинг-Тауна ребятки.
Полиция еще два часа потом всех мурыжила. Какие-то тетки полицейские, психологи, хрен знает кто вообще. Ронни допросили, но у него тридцать человек свидетелей, так что тут без проблем. Велели потом еще в участок подойти. Он им ничего, ясное дело, не сказал и не собирался. Меня они узнали и еще полбара, наверное, но у них ни на кого ничего не было. Меня-то, может, и могли завтра обыскать (за один день два раза попался — это все-таки перебор), а Ронни вообще ни при чем был, и, потом, они с ним тоже
