— Карен, я никогда не изменял тебе — никогда и ни с кем. И уж тем более с этой женщиной. Когда-то я действительно... имел с ней дело... — Заметив явную иронию на ее лице, вспылил: — Ну да, черт возьми, я и не говорю, что до встречи с тобой был евнухом! У меня и кроме нее хватало... — осекся, поняв, что сейчас не время об этом говорить. — Мы с ней тогда оба работали в ЦРУ. Четыре года назад все это закончилось — с тех пор я ее не видел и не вспоминал. — Ему казалось, что его слова падают и проваливаются в какое-то вязкое болото, не доходя до ее сознания — и все же он продолжал, пытаясь уловить в неподвижных голубых глазах хоть искру понимания. — Ее прислали сюда из ЦРУ — для связи и координации действий. Она запирает дверь потому, что проводит сеансы компьютерной связи с резидентурой в Каракасе и иногда получает какие-то нужные мне данные. Больше ничего между нами нет, понимаешь, ничего.
Он замолчал, не зная, что еще сказать, и услышал голос Карен холодный, язвительный, почти незнакомый:
— Ясно... А помада — это новый вид взрывчатки, который вы испытываете... за закрытыми дверями.
— Какая помада? — не понял Дел.
И похолодел, услышав ответ:
— Та, которая была у тебя вчера на шее... и на воротнике. Только не надо мне вкручивать, что ты использовал ее вместо фломастера и случайно испачкался — там был отпечаток губ!
Дурацкая выходка Кэти... вот оно что, вот почему все его объяснения натыкаются на глухую стену! Но надо было отвечать, и отвечать правду — как бы ни неубедительно она звучала.
— Она... вчера... — он закрыл глаза и выпалил: — Она подошла незаметно сзади и поцеловала меня. Я не хотел...
Это прозвучало глупо и по-детски, и заслуживало того убийственно-беспощадного ответа, который он тут же получил:
— Ах ты бедненький! Хорошо, что тебя хоть не изнасиловали!
Делу казалось, что происходит какая-то фантасмагория, что он находится в кошмаре, который когда- нибудь должен развеяться, что вместо Карен тут находится какая-то другая женщина — чужая, с холодными глазами и язвительным хриплым голосом. Задыхаясь, словно слова душили его, он заговорил громче и быстрее:
— Я же правду говорю! Ну почему ты мне не веришь?! Тебе что — надо, чтобы я встал перед тобой на колени и начал каяться в грехах, которые не совершал? Чтобы я сказал, что изменял тебе? Не было этого, понимаешь, не было! Чего ты от меня хочешь?
— Ничего, — в ее голосе больше не было холода — наоборот, в нем послышались слезы. — Я хочу вернуться в тот день, когда ты приехал из Штатов — когда я стояла... в этом платье и ждала тебя — так ждала! — всхлипнула она.
Этот момент слабости продолжался лишь несколько секунд, потом Карен сумела взять себя в руки и сказала совсем другое:
— Я хочу уехать... вместе с Томми.
У него внутри все оборвалось от этих простых слов. Конечно, он ведь сам хотел отправить Карен в безопасное место. Ладно, не в Штаты — туда нельзя; в Каракас, в гостиницу, пока все не кончится. И она сама этого хочет... И сейчас меньше будет хлопот. Только... вернется ли она потом?!
Увидев, что он замолчал и смотрит на нее, Карен добавила:
— Дай мне пару тысяч долларов — и я уеду.
— Да о чем ты говоришь? Куда ты поедешь одна?
— Домой, в Штаты. Ничего со мной не будет, справлюсь, — в ее тоне послышалось раздражение. — И не считай меня такой уж... беспомощной. Две тысячи — это все, что мне надо — на билет и на первое время, я уже посчитала. Дашь три — еще лучше.
— Карен, да опомнись ты, наконец! Ты что? Вы с Томми — это все, что у меня есть... — он почти кричал от захлестнувшего его чувства беспомощности.
Она вскинула на него глаза — огромные, кажущиеся еще больше от застывших в них, но так и не пролившихся, слез.
— То-то ты с ним общаешься едва ли минут пять в день! А он маленький... и смешной... и у него твои глаза, и он уже вставать пытается. — Карен неожиданно на мгновение улыбнулась прежней светлой улыбкой, но тут же на лице ее снова не осталось ничего, кроме горечи. — Тебе до него и дела нет и до меня тоже. Я на прошлой неделе права получила — так радовалась, шампанское купила, чтобы отметить. А ты даже не вспомнил, даже не спросил... — вздохнула и добавила: — Я почти уверена, что ты и про смерть Томми мне тоже просто... забыл сказать.
Это было настолько жестоко и несправедливо, что он подскочил, схватил ее за плечи и встряхнул несколько раз, повторяя:
— Неправда! Не смей так говорить! Неправда!
Карен не отвечала, не отбивалась — безвольно висела в его руках, словно большая кукла. Когда Дел на секунду притормозил, она глухо произнесла только одну фразу, остудившую его лучше ведра холодной воды:
— Я не буду отбиваться — все равно ты сильнее.
Руки его сами разжались, и она рухнула обратно на диван. Стоя посреди комнаты, Дел несколько мгновений молчал, прежде чем заговорить, глядя на нее сверху вниз:
— Я не могу... не хочу просить тебя поверить мне. Человеку либо верят, либо нет, и просьбы тут бесполезны. Я не могу просить тебя не уезжать — если ты не хочешь больше... быть со мной — я не имею права тебя удерживать. Но я прошу... очень прошу — Карен, пожалуйста, подожди до двадцать третьего, еще десять дней. Когда все закончится, и не будет больше надо мной... над нами висеть эта угроза — мы снова поговорим. После этого, если ты не изменишь своего решения, то сможешь уехать.
Он лгал — и знал, что лжет. Ни через десять дней, ни через год — никогда он не смог бы ее отпустить. Она была его — его женщиной, его женой, его жизнью. Но эти десять дней давали ему шанс, что она придет в себя, поймет, поверит — или, что он за это время, сумеет найти какие-то нужные слова, которые заставят ее поверить.
Казалось, прошла вечность, прежде чем губы Карен шевельнулись, и она медленно сказала:
— Хорошо, я подожду десять дней.
Что убедило ее? Может быть, его глаза — потемневшие, дикие, так контрастирующие с внешне спокойным голосом? А может, нотка отчаяния, все-таки промелькнувшая в этом голосе? В следующую секунду Карен уже пожалела о том, что согласилась — и потому добавила:
— Я буду спать в детской.
Лицо Дела исказилось в болезненной гримасе.
— Да спи ты где хочешь, хоть на чердаке! Поговорим через десять дней — а пока, ты права, мне нет ни до чего дела, кроме одного — этого проклятого взрыва. И сейчас я, наконец, пойду на работу и буду общаться с этой сукой, и сидеть, и думать, что еще можно сделать, и трястись от страха, что что-то упустил. Потому что здесь двести человек в поселке, и еще сотни — на заводе, и если предупреждение ЦРУ хоть на один процент верно, то я обязан, понимаешь, обязан сделать все, чтобы уберечь их. И я страшно боюсь, что Хэтти Паркер, которая, кстати, тоже была из ЦРУ, убили именно потому, что она что-то обнаружила — а вовсе не хулиганы... — Внезапно он замолчал на несколько секунд, сжав челюсти так, что на щеках заиграли желваки, и закончил: — Ладно, ни к чему это все — ты же все равно мне не веришь. В общем, мы договорились... — и вышел из комнаты.
Карен все еще стояла, глядя ему вслед, в каком-то оцепенении, когда он вернулся и протянул ей конверт.
— Возьми. Это Томми просил тебе передать. — И, встретив взгляд вопросительно вскинутых глаз, подтвердил: — Да, я знал заранее. Но он просил меня не говорить тебе, пока... пока это не случится.
Лишь когда его шаги затихли вдали, ноги Карен подогнулись, и она, сидя на полу и уткнувшись лицом в диван, заплакала навзрыд, сжимая в руке конверт.
Дел знал, что говорил не так и не то. Всю дорогу до работы он думал, что и как надо было сказать, чтобы она поверила — и сейчас, в мыслях, был куда красноречивее и убедительнее, чем в разговоре.
