«Нет. Я обязан жить. Ради своих детей, которые когда-нибудь у меня будут. И, в конце концов, если даже я и потеряю одну Радегонду, у меня остается еще пять».
Но тут передо мной встал ужасный вопрос, на который у меня не было ответа: какая из Радегонд все узнала и хочет меня убить?
Страшная неизвестность. Как я мог встречаться с одной из моих Радегонд, не зная, та ли это, которая хочет меня убить? Я решил отправиться в далекую страну, бросив их всех, и тем же вечером сел на корабль.
На корабле я страшно мучился из-за морской болезни и постоянного страха встретиться с той из моих любовниц, которой хотелось меня убить. В редкие минуты спокойствия, которые мне дарила морская болезнь, я вглядывался в горизонт, опасаясь появления этой мстительной женщины. Но море брало свое, и я, к счастью, провел бoльшую часть пути в совершенно неописуемом состоянии.
Я страдал главным образом оттого, что был одет, как тореадор, – это можно было бы видеть на рисунке № 1, если бы таковой оказался. Помню, что последние дни пути я провел, обхватив трубу парохода, в состоянии полной прострации. Единственное, что меня как-то поддерживало, – так это мысль о том, что я вне опасности, и надежда на кораблекрушение.
Высадившись на берег, я решил переменить имя, чтобы не быть узнанным; но я не знал, какое имя мне взять. В сомнениях я обратился в специальное агентство и спросил у служащего:
– Какое имя мне взять, чтобы не быть узнанным?
– Дайте подумать, – сказал служащий, – приходите завтра.
Часы на соборе Вестминстерского аббатства били час, когда на следующий день я входил в агентство.
– Ну? – с волнением спросил я у служащего. – Вы нашли, какое имя мне взять, чтобы не быть узнанным?
– Да, – ответил тот, – подождите, я его записал. – Он порылся в своем журнале и сказал: – Вот. Нужно, чтобы вас звали свистком.
С того дня я стал всем говорить, чтобы меня звали Свистком. Я стал раритетом, потому что во всем мире было мало таких, которых звали Свистком. Более того, могу сказать – я был единственным.
Ладно, казалось, что все устроилось наилучшим образом, с моим новым именем меня никто не узнавал, когда произошло событие, которое изменило направление моей жизни. Я ухаживал за одной очень красивой девушкой, и после бесчисленных молитв святому покровителю мне наконец удалось договориться с ней о свидании. Когда мы остались одни, я упал перед ней на колени и, рыдая, признался ей в любви. Она обняла меня и сказала:
– Я тоже вас люблю, командор.
– Нет, – крикнул я, – не называйте меня командором.
– Тогда кавалером? – немного разочарованно произнесла она.
– Нет, – пробормотал я, – называйте меня… – И, осмелев под ее взглядом, я сказал нежно и задушевно: – Зови меня просто Свистком.
Бедняжка заплакала, повторяя сквозь всхлипы:
– Я не могу, у меня не получается звать тебя Свистком. Я не смогу никогда.
– Но почему же? – спросил я тоном мягкого упрека.
– Потому что я не умею свистеть, – ответила красавица, пряча лицо в ладонях.
Я встал. Привел себя в порядок. Холодно сказал:
– Постарайтесь меня забыть.
И вышел».
Ланцилло окончил свой рассказ. Синьоры и синьорины вышли одна за другой, слегка помахав рукой на прощание, а постояльцы вернулись в свои номера.
– Красивая история, – сказал Уититтерли Ланцилло перед уходом. – По-настоящему красивая. Хотите, я положу ее на музыку?
– Да вы же нот не знаете! – воскликнул знаменитый донжуан.
– Это правда, – сказал тот, – я не музыкант, но зато я хороший человек, и если только вы попросите, я положу вам на музыку все, что ни пожелаете.
– Спасибо, – сказал Ланцилло, – но сейчас мне не до того.
– Имейте в виду, все же…
– Будьте уверены. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, дорогой мой.
Добрейший Уититтерли ускользнул, очень собой довольный.
Арокле ходил по залу, ставя на место стулья и гася огни. Перед тем, как уйти, он подошел к Ланцилло, погруженному в тягостные воспоминания.
– Синьор Ланцилло, – сказал он, – разрешите сказать вам одно слово.
– Говорите, дорогой мой.
– Я слышал, что вы хотели изменить имя. Почему бы вам не взять мое? Я его вам охотно уступлю.
Знаменитый донжуан нахмурился.
– Это можно попробовать, – сказал он. – Как вас зовут?
Арокле, застыдившись, опустил голову.
– Арокле, – ответил он.
– Тьфу! – воскликнул Ланцилло с отвращением, заткнув себе уши и пускаясь наутек.
Бедный Арокле стоял как оплеванный. Он погасил огни, закрыл дверь и тоже отправился спать.
Ланцилло поднялся к себе в номер, несколько мгновений постоял у окна, выходившего на море, затем пробормотал:
– Море, море, верни мне мои ключи!
(После чего улегся с комическими ужимками).
Катерина подошла к окну и несколько раз вздохнула, с каждым разом – все громче. Из сада донесся голос:
– Прекрасная девица, почему ты вздыхаешь, выглядывая в окно?
– Я не вздыхала, синьор, – и т. д. и т. п.
VII
Гостиница пробудилась ото сна самым странным образом. Еще не рассвело – было от силы часа три, – но со всех сторон стали раздаваться продолжительные, настойчивые звонки, двери распахивались и захлопывались, слышались протесты и брань по адресу Арокле и синьора Афрагола.
Последний, закрывшись на ключ в своей комнатке, спрашивал, вытаращив глаза в темноте:
– Что еще могло случиться? Они не оставляют меня в покое и ночью!
И кусал простыню, отгоняя тревогу.
Тем временем со всех этажей неслись крики:
– Арокле! Арокле!
Арокле, красный как рак, накрыл голову подушкой, чтобы не слышать проклятого имени. И стонал:
– Сейчас все его услышат!
Многие постояльцы, разбуженные этим шумом, спрашивали себя в темноте:
– Что происходит?
Мысль о пожаре мелькала в трусливых умах. Зажигали свет, напрягали слух: потом, немного успокоившись, выкуривали сигарету.
Через несколько минут открывали тумбочку и тогда сами начинали звонить в колокольчик изо всех сил и кричать:
– Арокле! Арокле!
«Какая кошмарная ночь!» – думал слуга, затыкая уши.
Чтобы понять, в чем дело, пришлось ждать утра. А дело было в том, что произошло невероятное событие: среди ночи в гостиницу забрался вор, специалист по гостиницам, который уже давно безобразничал по всей стране, промышляя особым видом краж; он забирался ночью в номера, где при помощи циркулярной пилы и отмычек взламывал тумбочки и забирал оттуда один известный предмет. Одетый в характерную черную майку, вор часами выстаивал, притаившись, в углах коридоров или за дверью, затаив дыхание, держа в руках задрапированный фонарь. Кое-кто утверждал, что неоднократно видел его, когда он, совершив кражу, удалялся на цыпочках по коридору, едва касаясь красных фетровых дорожек, держа фонарь в одной руке, а необычную добычу в другой.
Там, где он бывал, утром обнаруживали взломанные тумбочки. И если в какой-нибудь гостинице находили эту особую неисправность, можно было смело сказать: приходил
В пансионате, разумеется, только об этом и говорили.
– Я, – сказал Суарес, – заметил кражу ровно в четыре утра.
А Андреа, которому всегда очень хотелось встревать в разговоры взрослых, сказал:
– Я в половине шестого встал, потому что хотел…
– Да помолчи ты! – сказал ему Джедеоне. – Иди к себе в комнату и смотри не высовывайся.
Андреа побежал наверх и, закрывшись на засов, стал жадно читать «Как содержать женщин».
Но вереница догадок и выводов, делавшихся отдыхающими, была остановлена новым событием, не менее серьезным, чем кража.
Внезапно на улице послышался шум народного волнения, который рос по мере приближения.
– Матросы! – сказал Арокле, поспешно запирая вход. – Они идут! Они хотят все разгромить!
Это была правда. Перед гостиницей шумели матросы «Эстеллы», которые с криком
– Хотим ключи! – пытались вышибить дверь при помощи с трудом принесенного тарана.
На этот раз бравым ребятам помогал многочисленный отряд женщин, которые, как это всегда бывает, проявляли наибольшее остервенение.
– Отдайте ключи этим несчастным! – кричали растрепанные дамы, размахивая заколками для волос и садовыми ножами. – Вы же обещали!
